– Ага, голубчики, пьете, жрете, а меня не зовете. Эх, Васюган, – Клава уселась рядом, придавив Василия к стене. – И как я успела? – Проворно навалилась на щук. – Везет же некоторым. Всегда в доме свежак, рыбка живая. А у меня мужик не ремонтах повернут. Приедешь уставшая, в голове грохот, перед глазами морды пассажиров, а он стучит, сверлит день и ночь, хоть беги. Краской воняет, не дом, а народная стройка. Мне прилечь надо, покушать чего-нибудь свеженького, вкусненького. Я ему на день рождения комплект рыболова подарила. Думала, станет рыбачить. Куда там, все валяется, ржавеет. Повезло тебе, Ларчик.

– Да уж, повезло.

– А то нет? – Клава облизала бумажку из-под рыбы, – Тебе бы моего прораба.

– Хочешь, поменяемся? А то у меня обои переклеить некому.

– С радостью. Только он тебе и в постели о гвоздях и шурупах говорить будет.

Разговор раздражал Василия. Резко поднявшись, он процедил сквозь зубы, – труба зовет, сдай в сторону, – толкнул Клаву в пухлый бок. Но она, прислонившись к стене, кивнула. – Проходи, – Василий, нарочито грубо перелез через «преграду», зло придавив коленом толстые ляжки.

– Ой, мамочка, – застонала Клава. – Хорошо то как. Хоть мужик потоптал. Может вернешься?

– Обойдешься, – Лариса встала и прижалась к Василию. – Иди, не слушай нас.

– Кто вас, бабоньки, разберет? – Шагая по коридору думал Клоков. – Пьет, гуляет – плохо. Не пьет, не гуляет, рыбу ловит или дом в порядок приводит – опять плохо.

– Моя Валентина тоже, наверно, подружкам жалуется, – часами под машиной валяется. – Нет, не думаю. Она ее любит, моет до блеска. – Вздохнув, он с нежностью вспомнил Матильду, жену, мальчишек.

– Ну, сейчас задрыхну без задних ног, – потянувшись на полке в купе, с наслаждением подумал Клоков. Снял туфли, а раздеться поленился. Глаза безвольно слипались. В голове быстро, отрывочно мелькали цветные картинки прошедшего дня. Велосипед, Матильда, Лариса, баба Клава, Антонида Захаровна в обнимку с Кузьмой Кувалдой, а потом – ровное, бескрайнее снежное поле и яркое, слепящее солнце.

Неожиданно, как эхо, услышал мягкий голос. – Золотой мой, спит или нет? – И сон, как большая тяжелая птица, нехотя, начал улетать. – Марь Ивановна, явилась. Соскучилась, старая.

Марь Ивановна разменяла седьмой десяток, ветеран войны и труда, но об отдыхе и покое слышать не хотела. – Меня из моей плацкарты только вперед ногами вынесут.

За долгие годы работы ни один пассажир на нее не пожаловался. Случай для проводника редкий. Тем более она вечно «под градусом», в «настроении».

Юрий Антонович, принимая бригаду, заявил. – Еще раз увижу пьяной, уволю.

– Когда ж это я пьяной была? – удивилась Марь Ивановна.

– Да от вас и сейчас пахнет, – не выдержал Генерал.

– Так это я в настроении.

– В настроении? – опешил Антоныч, – как же вы тогда пьяного представляете?

– Ну, это когда ни рукой, ни ногой пошевелить не может и мать родную не узнает. А для настроения даже врач рекомендует. Нам на передовой для куражу по сто граммчиков ежедневно полагалась. Подводникам и космонавтам по сей день наливают, а уж проводникам сам Бог велел.

– Из каких же это соображений? – Язвительно спросил Юрий Антонович.

– Почем я знаю? Ему виднее.

Антоныч оставил ветерана в покое. Работала она хорошо, начальству не перечила, безропотно платила взносы во все общества – от охраны памятников старины до ДОСААФ. Во время компании по борьбе с пьянством первой записалась в добровольное общество трезвости. Бригадир поинтересовался, для чего ей это понадобилось?

– Да, как же, золотой вы наш, уважаемый? Партия сказала надо. Народ ответил – есть.