– Отстань, сам дурак. Скажи: семь на восемь – шесть рублей?

– Ладно, квиты. Разливай! – присели за столик, осведомившись у проводницы о полустанке, достигаемым поездом в пять часов утра.

– Людка, молодец… молодица… лей горилочку, что тянуть… душонка трепещет…

– Какие-то жареные крев-ветки, а завёрнуты в «Правду». Что-то совсем полит-тическое! – Смолькин заикается, но выпивает первую и тут же избавляется от пауз и скованности. Но выпивает всегда одну – принцип. Саня Крестик не страдает недугом ограничения норм. Он бы-бы-бы… бард. И никакой, язви его… не геолог. И гитара в его руках, как обожаемая женщина… Девчонки кинулись к сайре в банке, как мотыльки к весёлому огоньку.

– Что вы смотрите так… из прищуренных глаз… – после второй рюмки Крестик посылает своё лукавое обращение Иришке Шепель. И плакала она, гитара, в его руках, как божественная скрипка… Ирочка рдеет, и вовсе не от санькиного внимания. Розовеет от избытка крови в голове, от гула счастья в груди, от трепета – одного из лучших человечьих качеств.

– Хорошо-то как, мальчики!

– …а мы не мальчики…

– Всё равно хорошо… сидим-едем…

Поезд грохочет во мгле.

Если бы не пить и не есть, да будильник взвинтить на полшестого, можно было не забыть, что под ногами… над головой… немного сквозит ветер, бегут рельсы, мелькают шпалы. Но уже заботы – забыты… Девчонки клонятся в объятия, и не контролируют состояние счастья, но заряжаются восторгом от парней. Буйствуют! Шикают, чурая друг друга, недоучки техникумовские.

А поезд торопливо укачивает люльки купе. Ай-лю-лю, ай-лю-лю… Сморило… укачало… развезло.

– Станция Бородино… Остановка вылезай-ка, – среди ночи зазывающим голосом доносит проводница. – Бородино. Остановка две минуты.

– Люди, Бородино!

– Что? Где? Уже слазить… скоро?

– Какую тебе… скоро! Поезд стоит две минуты!

Такие театральные сцены невозможно поставить в тесном купе. Пять спящих сомнамбул внезапно осознают: не сойдём – увезут в тьмутаракань. И начинается суматошная возня… В первые секунды, каждый, схватив чужой рюкзак, пытается впихнуть туда своё барахло… Потом команда Шкалика: «Грузи охапкой, там разберёмся…» Похватали всё, что уцепилось за пальцы. Последним выпулился Веня Смолькин, молчаливый и лихорадочный, с сумкой между ног, бутылкой в правой руке, и стаканом – в левой. Шкаликов рюкзак летит на перрон, а поезд уже набирает ход. Крестовников растерянно смотрит на ноги. Он бос… и без носков. Наконец, прыгает, вскидывая над головой гитару… Катапультирование… на лунную дорожку.

Благополучно сошли.

– …а ты чё с бутылью выколупываешься? – лучше бы молчала… Лучше бы Ильченко не ставила вопросы. В свете полустаночного фонаря увидели, что Крестовников бос… без ботинок, и даже без носков. А Смолькин… с сумкой в промежности… Но со «Старорусской» в правой, и стаканом в левой – руках…

– …когда успел налить? – допытывается Людка. Истерический гогот, смех с поросячьим визгом и хрюканьем, порвал станционную тишину. Громкое гоготание на всю станционную платформу. Немногочисленные пассажиры, сошедшие из других вагонов, и проводники с жёлтыми флажками в руках, оглядываясь на гам, не могут удержаться от улыбок. Засматриваются, как колоритная компания беснуется: попадали друг на друга и в свежевыпавший снежок, не в силах освободиться от удушающего чувства. Слёзы и вскрики, и тыканье пальцами в одиночную фигуру Смолькина, остолбеневшего и не расстающегося с налитой нормой: вторую не пьёт.

…На перроне никто не встречал. Рюкзаки переупаковали, двинулись по поселку наобум. Но на скамейках местного стадиона тормознули и разлили – по граммульке – «Старорусскую», для сугреву.