– Грасиас, сеньор!

– Консуэла, доброе утро! Приготовь мне джакузи, будь добра, и побыстрей. И потом, скажи мне: оно встало?

– Си, сеньор. Оно принимает ванную. Я сейчас же займусь вашим джакузи, – проговорила горничная.

Ремингтон подошел к огромному окну. Рассвет вставал над городом и небоскребы как будто нежились в ярких лучах мягкого солнечного света. Он подумал о любви, об их любви, которая была такой яркой в начале и стала такой мрачной сейчас и о тех, казалось бы, давно забытых чувствах, что пробудила в нем молоденькая восемнадцатилетняя Патриция Дорси. Такая молодая, и все же такая талантливая, и красивая, с лицом лани и глазами смеющейся кошки, телом Афродиты… Такая не такая, как его супруга, жена, миссис Эвелин Стил, в девичестве Уоллес, актриса. Кинозвезда. Суперзвезда. Жена. Эвелин Уоллес. Дерьмо высшего класса. Миссис Эвелин Стил.

Как жаль, что уже нельзя так просто взять и вернуть все назад, все то, что было между ними в первые годы брака, в те дни, когда успех вез их в ослепительно сияющей золотой колеснице роскоши, славы и благополучия, достатка и желания. Конечно, и тогда было то, с чем приходилось бороться, но ведь это именно то, за что и должен сражаться мужчина – любовь любимой женщины, обуреваемой тысячами, или даже миллиардами, как было в год выхода первого сезона «Хьюстона», поклонников. Но он принимал это тогда, ведь она была его и только его, а не тогда, когда уже не только его, а его и того мерзкого пластического хирурга, Ганса Штолля, который перетрахал, кажется, всех своих клиенток, а потом еще его, Ганса Штолля и того теннисиста, после чего его, Ганса Штолля, теннисиста, регбиста, дантиста, массажиста, юриста, таксиста, саксофониста, эксгибициониста, вуайериста, гольфиста и еще многих других, а потом уже только тех, других, а не его. Тогда уже перестал принимать. С тех пор прошли годы. Она стала одержима своим телом, одержима мыслью о том, что у нее, невероятными усилиями, вопреки природе, вопреки здравому смыслу, получится сохранить его навсегда, навсегда остаться молодой и упругой. Напрасные надежды, погубившие многих. С другой стороны, иногда думал Ремингтон, почему же человек не может мечтать о самом прекрасном, что есть на свете… Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом – единственная печаль мира. Но какая печаль? Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакими молитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержать бледнеющую радугу или падучую звезду. Я люблю красоту, подумал Стил, я люблю ее больше всего на свете, я стараюсь впустить ее в свою жизнь хотя бы ненадолго, прикоснуться к ней, насладиться каждым мгновением от встречи с красотой и навсегда оставить ее в своей памяти. Нельзя с ней остаться навсегда, даже надолго, не получается никак, она вылетает из рук как быстрая маленькая птичка, как тот яркий желтый попугай, что однажды залетел к нам в дом, проливается как вода сквозь пальцы, но ведь воду можно зачерпнуть не раз и не два, да, пожалуй, и из разных источников – так зачем же оставаться всегда с одним и тем же ведерком воды – ибо в нем она неизбежно помутнеет, загрязнится, испарится…

Миссис Эвелин Стил вскоре покинула их пентхаус, отправившись на утренний массаж шиацу на бульваре Сансет. Ремингтон прошел в огромную гостиную со множеством пуфиков, кресел, диванов, статуй рыцарей, икон, золотых слоников и ангелочков, отделанную барельефами из красного дерева, изображающими сцены псовой охоты, где грохотал огромный телевизор с последними новостями из мира звезд (а после него началось шоу о салат-барах и педикюре), снял трубку телефона и задумчиво покрутил ее в руке. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, а может быть, и наоборот – куда-то внутрь себя, в глубину своей трепещущей и изнывающей от сладкого предвкушения души. Он набрал номер Патриции. Консуэла возилась где-то на заднем плане, протирая пальмы в огромных кадках и огромные шары в передних лапах огромных золотых львов, то попадая в яркие лучи софитов, то пропадая во мраке за сценой.