Я ухожу с гонок, не дожидаясь результатов и победителей. Снегоходы трещат на реке, мерцая фарами в темноте и поднимая снежные вихри. Я иду по направлению к квартире. Потом решаю провести вечер в «Линкоре». Мне надо поговорить. Через 3 минуты я на месте.

В «Линкоре» пусто и темно. Музыки нет. Сегодня понедельник. Я сажусь за столик у окна, не обращая внимания на сумрачную Карину, которая приносит меню.

– Рубль обезумел, сможешь ли ты совладать с ним? – спрашивает у меня Андреев, отодвигая стул и подсаживаясь за столик. – Водочки нам дайте. Графинчик на 300.

Карина кивает.

– Мы домой летим, – тупо уставившись в меню, говорю я. – Я чувствую себя как норильские шахтеры в 1991 году.

– Да?

– Они всю жизнь копили советские рубли в ледяном аду, а потом в один миг эти деньги обесценились, – объясняю я. – И вместо домика на юге или там квартиры… Они так и остались в аду.

– Да не дрейфь ты так. Вон на Карину посмотри, расслабься, как всегда. Сюда все кризисы доходят очень слабой волной, – Андреев разливает водку по стопкам.

Я покорно выпиваю и сообщаю:

– Завтра я иду в банк, а через две недели вылетаю в отпуск с последующим увольнением.

– Не надо поддаваться панике.

– Я не верю Сбербанку. Пусть отдаст мне мои доллары в бумаге.

– Покупай рубль, самое то.

– Нет. Просто оставлю доллары у себя. Может это начало пиздеца. Может норильские шахтеры – это мы, – я аккуратно разрываю салфетки на мелкие кусочки.

– Опять накрутил себя.

– В любом случае тут нечего делать. Выборы закончились. Мы не создаем продающий контент, не следим за актуальной повесткой. В стране пиздец с национальной валютой, – говорю я.

– Ты пей, пей.

– Народ в панике снимает деньги в банках. Здесь об этом с начала месяца ни слова, – я роюсь в портфеле. – Так можно вообще навыки утратить, ты только посмотри на это, – я достаю местное издание с заголовком на первой странице: «Лисенок перебежал дорогу».

– Я в курсе, – говорит Андреев.

Край мой, скромный, чистый, родной! Сколько радости, сколько нежно глубоких чувств принесли сердцу моему твои завьюженные просторы! Как много добра подарил ты мне! Как засиял передо мною мир людской на твоем чистом фоне! Как подобрел я сам. Как наполнил меня ты до края желанием творить добрые дела для моего народа. Любовью ты наполнил сердце мое! Вдохновил меня для понимания великого! И так далее и тому подобное…что-то в этом роде.

– Ким Алексеевич! Ведь это наши корни! Вот они, наши корни! – восторженно говорит молодая блондинка грозному мужику на соседнем месте. Тот что-то неразборчиво бурчит в ответ.

На время взлета свет в салоне выключается и только оранжевые лампочки горят над пассажирами. Свет не включают во время полета. Я не притрагиваюсь к своей порции кофе с паштетом и смотрю в иллюминатор на крутящийся пропеллер турбовинтового двигателя, мелькающий в окружающей плотной тьме. Больше там ничего не видно. Самолет только что поднялся над облаками с мокрым снегом и меня беспокоит возможное обледенение. Так происходит много катастроф.

Ремингтон Стил проснулся в своей роскошной кровати в своем роскошном пентхаусе на вершине 126-этажного небоскреба в элитном районе и, зевая, почесываясь и потягиваясь, зазвонил в колокольчик у изголовья огромной роскошной широченной 30-футовой постели. Вскоре в роскошную спальню, отделанную роскошным венецианским мрамором и барочными барельефами с роскошными позолоченными херувимами, с двумя стоящими, подобно стражникам, ангелами у входа по обе стороны от огромной роскошной двухстворчатой двери из американской секвойи и мореного дуба, высотой в 20 футов, вошла заспанная Консуэла, в своем черно-белом наряде горничной, с щеткой для пыли и пульверизатором в руках. Пальмы за окном качались, казалось, в такт с шумом океанского прибоя.