(выделено мной. – А. С.) [Фромм 2012: 225–230]. Говорит философия и о том, как важно человечеству сохранить способность к эмоциональным переживаниям, чтобы не превратиться в роботоподобных существ: «Наши эмоции и наши чувства как раз и являются той последней оставшейся в нас территорией человеческого, зияние которого будет свидетельствовать о наступившей ночи мира. Этот скудный остаток человеческого существования хочет забрать у нас ХХI век. Быть романтиком в ХХI веке значит защищать эту территорию вопреки всему фактическому, вопреки логике, полагаясь на силу абсурда» [Гиренок 2013].

Следовательно, логично предположить, что в обществе рыночных личностей, бедных эмоционально, не могут успешно развиваться те сферы и стили языка, в которых органично востребован мир тонких и высоких эмоций, а именно поэзия высокого пафоса и высокие стили и жанры прозы. Что мы и имеем в сегодняшней российской действительности.

Ситуация описанных выше лексико-фразеологических утрат зафиксирована лингвистами-русистами. Так, В. С. Елистратов замечает: «На какое-то время создается ощущение, что общество и нация теряют ценностные и нравственные ориентиры и соответственно язык – ориентацию в поле стилей. “Высокое” и “низкое” легко меняются местами (выделено мной. – А. С.), любая ценность относительна» [Елистратов 1998: 58]. Ср.: «Самая большая беда, обозначившаяся в XX веке, заключается в утрате высокого стиля. История русской культуры требует наличия трех стилей – триипостасность литературного языка обусловлена положением, которое точно отмечено тем же Владимиром Соловьевым: словом высокого стиля мы обращаемся к Богу, среднего – к другому (это профессиональная речь, формирующая норму), низким – беседуем с самим собою (в бытовом кругу); исчезновение высокого стиля привело к тому, что вульгарный низкий стиль занял место среднего, традиционно являвшегося источником поступления в литературный язык нормативных элементов системы (средний стиль заместил высокий); произошло то, что Д. С. Лихачев назвал “внедрением в подсознание воровской идеологии”, поскольку широким потоком в нашу обычную речь хлынули экспрессивные формы воровского, вообще криминального происхождения» [Колесов 1999: 151].

В силу всего здесь сказанного с точки зрения лингвоэкологии весьма актуальными представляются исследования по лингвистике эмоций и эмотивной лингвоэкологии – новому направлению, развиваемому профессором В. И. Шаховскими, его коллегами и единомышленниками (см., напр. [Шаховский, 1987, 2007, 2008, 2016; Человек в коммуникации… 2013; Эмотивная лингвоэкология… 2013]).

О большой значимости эмоций и их воплощения в слове говорит и философия, например: «…Чудо языка не может быть заключено в повествовательных предложениях. Ибо с их помощью сдвигаются с места и называются только вещи. Я должен отыскать такие предложения, которые меня потрясают и поражают, лишают покоя и ободряют. Это именно те предложения, в которых действие настойчиво требует от меня, чтобы я захотел стать призванным исполнителем данного действия» [Розеншток-Хюсси 1997: 111].

Надо иметь в виду, что проблема компетентности говорящего в области культуры выражения эмоций имеет большое практическое значение, о чем также напоминает философия: «Но что разъединяет людей, даже при большом сходстве, а также порождает между ними хотя бы преходящий разлад, это разница в наличном настроении, которое почти всегда для каждого бывает иным, в зависимости от его теперешнего положения, занятия, обстановки, физического состояния, минутного направления мыслей и т. д. Отсюда возникает дисгармония между самыми согласованными личностями. Способность всегда вносить поправку, нужную для устранения такого диссонанса, и устанавливать равномерную температуру возможна лишь при наивысшем развитии» [Шопенгауэр 1993: 319].