– Значит, вы считаете, что жизнь мужчин не опасна? – поинтересовался он и тут же добавил: – Что случилось с вашим сутенером?

Кровь отхлынула от ее лица, и она побледнела, словно выбеленная кость. Глаза миссис Сильви пылали.

– Он был моим братом. – Ее голос упал до яростного шепота. – Сыны Свободы[46] облили его дегтем, вываляли в перьях и бросили умирать на моем пороге. А теперь, сэр, есть ли у вас еще вопросы касательно моих дел или мы договорились?

Прежде чем Йен придумал, что сказать в ответ, дверь открылась и вошла молодая женщина. Его словно обухом по голове ударили, земля ушла из-под ног, и в глазах побелело. Затем комната перестала качаться, и Йен понял, что снова может дышать.

Это была не Эмили. Молодая женщина с любопытством переводила взгляд с него на маленьких дикарок, завернувшихся в шторы. Она была наполовину индианкой, невысокой и грациозной; длинные, как у Эмили, густые волосы цвета воронового крыла свободно ниспадали на спину. Широкие, как у Эмили, скулы. Мягкий округлый подбородок. Но это была не Эмили.

«Слава богу!» – подумал Йен, но в то же время почувствовал внутри жуткую пустоту. Появление девушки пушечным ядром ударило его и прошло сквозь тело, оставив зияющую дыру.

Миссис Сильви что-то коротко велела девушке-индианке, указав на Гермиону и Труди. Черные брови на миг поднялись, но она кивнула, улыбнулась девчушкам и позвала их на кухню перекусить.

Девочки мигом выпутались из штор: завтрак был уже довольно давно, да и тот состоял из овсяного толокна, разведенного водой, и нескольких кусочков вяленой медвежатины, жесткой как подошва.

Сестры пошли за индианкой к двери, не удостоив его взглядом. Уже на пороге Гермиона оглянулась, подтянула мешковатые штаны и, вперив в Йена испепеляющий взгляд, обличительно подняла длинный тощий указательный палец.

– Ты, мудак, если в конечном итоге мы станем шлюхами, я тебя найду, отрежу твои яйца и затолкаю их тебе в задницу.

Собрав остатки достоинства, Йен откланялся и ушел, а в его ушах все звенели раскаты смеха миссис Сильви.

Нью-Берн, колония Северная Каролина. Апрель, 1777 г.

Ненавижу удалять зубы. Фигура речи, которая сравнивает нечто чрезвычайно трудное с вырыванием зубов, – отнюдь не гипербола. Даже в самой благоприятной ситуации – когда перед тобой взрослый человек с большим ртом и спокойным нравом, а больной зуб находится в верхней челюсти и спереди (то есть у него слабые корни и к нему легко подобраться), – дело это грязное, кровавое и в буквальном смысле зубодробительное. А чисто физическую непривлекательность занятия обычно сопровождает неизбежное чувство депрессии от возможного исхода.

Удалять пораженный абсцессом зуб необходимо, поскольку нарыв весьма болезнен, и из-за него бактерии могут попасть в кровоток и вызвать сепсис или даже смерть. Но вырвать зуб, не имея возможности его заменить, означает не только ухудшить внешность пациента, но и нарушить строение и работу ротовой полости. Отсутствие одного-единственного зуба приводит к смещению всех остальных, расположенных рядом, и изменяет прикус, что мешает как следует пережевывать пищу. А это, в свою очередь, сказывается на пищеварении пациента, его здоровье и перспективах на долгую счастливую жизнь.

«Впрочем, удаление даже нескольких зубов не сильно ухудшит состояние бедной девочки», – мрачно размышляла я, в очередной раз меняя положение в надежде получше рассмотреть зуб, которым сейчас занималась.

Она была не старше восьми-девяти лет, с узкой челюстью и выраженным неправильным прикусом – верхние зубы сильно выдавались вперед. Молочные клыки девочки вовремя не выпали, а за ними выросли постоянные, и две пары клыков придавали ей зловещий вид. Ко всему прочему у нее была необычайно узкая верхняя челюсть, из-за чего два растущих передних резца искривились так сильно, что их передние поверхности почти соприкасались.