Иерихон не двигался, он был похож на застывшую тень, впитавшую в себя всю черноту этого места. Его взгляд, направленный в пустоту, казался отсутствующим, а лицо – изможденным и бледным. Казалось, что он не дышит, не живет, а просто существует, скованный невидимыми цепями. Но именно это молчание, эта неподвижность пугали сильнее всего.

Дни его проходили в мучительном, тоскливом одиночестве, в молчании, которое давило на него своей тяжестью, подобно свинцовым плитам. Он бродил по лесопилке, не находя себе места, словно призрак, обреченный вечно скитаться. Но ночи… ночи были иными. Они были наполнены тенями, которые плясали вокруг него в дьявольском хороводе, шепча проклятия на языке, который он не понимал, но чувствовал каждой клеткой своего тела, словно эти слова были написаны у него на сердце чернилами боли и отчаяния. Он не помнил, как получил это проклятие. В его памяти остались лишь обрывки воспоминаний, словно кадры из кошмарного сна, пропитанного туманом: костер, разгоревшийся до небес, словно вызов небесам, странные, гортанные песнопения, похожие на вой раненых зверей, которые казались ему одновременно и знакомыми, и чужими, и чувство, будто его нутро выворачивают наизнанку, оставляя лишь зияющую пустоту, заполненную холодом и тьмой. Теперь это проклятие пульсировало в нем, как черное, отвратительное сердце, неустанно требуя крови, неустанно толкая его к гибели, словно ненасытный зверь, требующий все новых и новых жертв. Оно было внутри него, проникая в каждую жилку, в каждую косточку, в каждый мускул, превращая его в орудие ужаса.

Он больше не был тем человеком, каким его знали когда-то. Его карие глаза, раньше излучавшие доброту и любопытство, теперь светились изнутри зловещим, нездоровым желтым огнем, словно адское пламя, отражая тьму, которая безраздельно завладела его душой. Кожа, бледная от постоянного пребывания в тени, подвала в себя цвет увядшей луны, покрылась странными, темными отметинами, похожими на переплетение набухших вен, но более зловещими, словно по ней ползали невидимые черви, ползущие к сердцу. Движения его стали резкими, словно у марионетки, которую дергают за нитки, а голос, когда он изредка его подавал, звучал хрипло и угрожающе, словно из могилы, пропитанный запахом земли и смерти. В нем не осталось ничего человеческого, он был лишь оболочкой, наполненной тьмой и безумием.

В деревнях, расположенных на краю мрачного леса, ходили слухи, что Иерихон – это не просто убийца, а сосуд для древнего проклятия, марионетка, танцующая на ниточках тьмы, которая лишь притворяется человеком. Говорили, что он не понимает своих действий, что его ведет неведомая сила, способная лишь на одно – сеять смерть и ужас. Его имя шептали в домах, закрывая ставни и запирая двери на засовы, стараясь защититься от зла, которое бродило рядом. Говорили о зверствах, которым не было ни логического, ни разумного объяснения, о смертях, которые несли на себе печать непостижимого ужаса. Говорили, что он питается их страхом, что чем больше они боятся, тем сильнее становится Иерихон.

– Слыхали ли вы, что приключилось с бедной Эмилией? – прошептал старик Яков, сидя у камина, его лицо изрытое морщинами, освещалось тусклым, дрожащим пламенем. Он настойчиво набивал трубку, его руки тряслись от нервного напряжения. – Нашли ее в лесу, на опушке, возле ручья. Словно всю жизнь из нее выпили. Белее снега была, словно привидение.

– Не говори так, Яков, – резко перебила его Марфа, жена, закутавшись в толстую шаль из грубой шерсти, словно отгоняя холод не только от тела, но и от души. – Не к ночи будь помянуто. Это он… это проклятый Иерихон, забирает наших детей, наших мужей, оставляет нас вдовствовать и горевать. Почему Господь допускает такое?