– Ну, знаешь, театральные дивы – они такие, склонные к экспериментам…

– Но она говорила, что только со мной…

– Ещё и рыдала при этом, наверное? Руки не заламывала?

– …ять! – проговорил Стариков, который обычно матерился очень редко. – И как это понять? Как понять, что ребенок не от меня?

– Генетический тест! – брякнул я, а потом подумал, что его, может, и не изобрели еще.

Но отступать было некуда.

– Это что еще за тест такой?

– А вот родится ребенок, возьмут у него волосину и у тебя волосину, сравнят ДНК и скажут – отец ты или нет! – пытался держать лицо я, хотя на ум почему-то упорно шла Британия и 1984 год в качестве места и даты изобретения теста на отцовство.

Но, может, я и ошибался.

– И где такое у нас есть? – засомневался Женёк. – Так-то оно хорошо было бы. Я бы своего ребенка не бросил, идиот я, что ли? Но если не мой – пусть папаша растит. Это справедливо!

– Известно где есть – в органах! – я продолжал блефовать.

Главное, чтобы он поверил, и потом всё это Машеньке изложил. Она точно посыплется.

– А как мы… А-а-а-а, у тебя ж в Минске связи есть! Так я это, поговорю с ней? Если юлить начнет – всё ясно станет! Я не деревенский дурачок, меня слезами не проймешь. Вот есть этот твой ДНК тест – это наука. А слёзы и размазывание туши по щекам – это эмоции. Наука подтвердит – ей-ей, женюсь и ребенка признаю. А коль нет – ну, пусть сама страдает, если стерлядь такая! – Стариков заметно оживился. – Фу-у-у-у, аж как-то попустило меня. В себя пришел. Определенность появилась!

Он одним щелчком отправил в полет за окно так и не прикуренную сигарету и спросил:

– А что там за расследование?

Старожилов найти в Резервации было довольно просто. Например, они сидели на лавочках у калиток и грелись в лучах вечернего солнца. Рядом бродили курочки, разгребая лапами мерзлую еще землю в поисках червячков, на заборе лежал кот и жмурился, брехала, высунувшись из-под ворот, ледащая собачонка.

– Ну, идите сюда уже, чего стесняетесь? – позвала меня бабуля в цветастом платке. – Вы кого ищете, сынки?

Избушка за ее спиной была ярко выкрашена, на ставнях имелась искусная резьба, а из печной трубы поднимался веселенький дымок. Бодрая такая бабулечка!

– А может, вас и ищу. Я из «Маяка», газеты нашей…

– Да ведаю я, шо такое «Маяк», мне суседка все нумера вслух читает. Сама-то я не умею… Но фотографии смотрю. Красивые фотографии.

– Вот, – ткнул я Старикова в бок. – А ты говоришь – вешаться!

– Это хто вешацца собрался? Этот хлопец? Идиёт! – сказала бабулька. – Жизнь она… Она такая красивая!

И глубоко вздохнула, оглядевшись. Солнечные оранжевые закатные лучи отражались от окон избушек-пенальчиков, подкрашивали березы и липы, стоящие вдоль дороги, в нежные цвета. По розоватому небу плыли облака – огромные, похожие на испанские галеоны. Пахло уже совсем по-весеннему: свежестью, набухшими почками, первыми подснежниками…

– Черт, – сказал Женёк. – Спасибо, бабуля. Действительно – идиёт.

– Ну, то-то! За жизнь трымацца нужно, за тебя ее никто не проживёт. А шо вы такое спытать хочете?

Тут в дело вступил я. Начал издалека, попросил рассказать историю всех четырех улиц Резервации, кто тут первым селился, что было до того, как дома поставили, и почему они такой интересной формы. Звали бабулю Настасья Филипповна, и начала она свой рассказ с последнего вопроса. Оказывается – дома строили пленные румыны, году эдак в 1943, зимой, сразу после освобождения Дубровицы от немцев. Откуда в Дубровице взялись румыны – сие исторической науке не известно. Известно только, что до них довели задачу: построить столько-то домов для местных жителей взамен разрушенных во время оккупации. Что за начальник такой сознательный попался – неизвестно, но считать он явно не умел, потому как того объема древесины, что выделили любителям мамалыги и молодого вина на строительство, для полноценного жилья было явно недостаточно. Так что все эти Петреску и Антонеску пораскинули мозгами и настроили таких вот пенальчиков по десять, много – пятнадцать квадратных метров. Удобства – на улице. А что? Задача выполнена, лишившиеся домов дубровчане и таким времянкам были рады… Но нет ничего более постоянного, чем временное, верно? С тех пор многие так и жили. До последнего времени.