Я взбежала за Себастьяном по ступенькам и догнала на площадке второго этажа.

– Эй, подожди-ка минутку. – (Он нехотя остановился вполоборота.) – Послушай, если ты что-нибудь знаешь… почему эти люди преследуют меня…

Со своим ростом сто семьдесят с хвостиком я была ненамного ниже Себастьяна, но под его сумрачно-грозным взглядом вдруг ощутила себя недомерком. Этот парень явно не привык откровенничать. Себастьян покосился на ребят, собравшихся кучкой на лестнице, и замкнулся, посуровел. Затем он придвинулся ко мне и еле слышно произнес:

– Несколько часов назад Новему передали по телефону твое имя и описание… Полиции, а также всем, кто работает на Новем – а это практически каждый житель города, – было поручено разыскать тебя.

Доктор Жиру. Только он мог позвонить. Но зачем?

– Значит, и ты на них работаешь.

– Они просто хотели повидаться с тобой. Однако никто и словом не обмолвился, что собирается тебя обидеть. А про твой кинжал, о котором болтает Крэнк, я ровным счетом ничего не знаю. Да, я на них работаю. Но я не всегда с ними соглашаюсь.

И он стал удаляться по коридору, пока не скрылся в комнате в самом его конце. На меня волной нахлынуло изнеможение. Я понурилась, чувствуя на себе несколько пар глаз, устремленных снизу, со ступенек. В этот момент мне больше всего хотелось остаться наедине с собой, чтобы отдохнуть, обдумать хорошенько все, что со мной приключилось. Мое опрометчивое решение или желание – назовите как угодно – дать деру не сулило ничего хорошего. На дворе стояла ночь. Мне нужно было где-то переночевать. К тому же я уже заплатила. Я вздохнула: с этого надо было начинать.

Я вернулась в спальню, подняла коробку и уселась прямо на коврик перед камином. Вскоре в коридоре послышались чьи-то шажки, и я смирилась с тем, что на уединение мне в ближайшее время рассчитывать нечего.

В комнату гуськом просочились Крэнк, странноватый мальчик и клыкастая малышка, уже успевшая нацепить золотую карнавальную маску. Все тоже уселись кружком на коврике. Мальчишка потянулся к камину, пощелкал пальцами над охапкой поленьев – и они тут же вспыхнули. Он немного погрел руки над огнем и снова повернулся к нам.

– Ничего особенного, просто фокус такой, – пояснил он, заметив мое крайнее изумление. – Что у тебя в коробке?

Да уж, ни фига себе… Ну, фокус так фокус, придется верить на слово.

– Осталось кое-что от матери.

Из коридора донеслись глухие звуки барабана, затем еще и еще, сливаясь в непрерывный ритм, от которого сотрясались стены и пол моей спальни. Темп убыстрялся, набирал обороты, ярился, все совершенствуясь, пробирал меня до «гусиной кожи», до костей, до самого сердца, пульсируя с ним в такт.

– Это Себастьян, – пояснила Крэнк. – Он играет, когда не в настроении.

Я не стала спрашивать, что она имеет в виду: в настроениях я разбираюсь не лучше, чем в самих людях. Сквозь барабанный грохот я различила еле слышную музыку или пение и поняла, что Себастьян, вероятно, аккомпанирует радиоприемнику или компакт-диску. Не знаю, что это была за композиция, но под нее тянуло или танцевать, или улечься на пол, закрыть глаза и рыдать взахлеб.

Огонь в камине разгорелся, и на стенах комнаты заплясали тени. В их круговерти череп заговорщицки ухмылялся мне, будто знал какую-то тайну. Отблески пламени посверкивали на разноцветных бусинах, отражались от черного атласного цилиндра. «Надо бы имя ему придумать», – мелькнула у меня мысль, и я не смогла решить, что же страшнее: череп или девчушка, пялившая на меня сквозь прорези золотой маски черные блестящие глазки.

– Это Даб, – Крэнк кивнула на паренька, – а это Виолетта. Она молчунья.