Я толкаю реечную дверь стенного шкафа. Внутри аккуратно развешана ее одежда, но воздух затхлый. Эту дверь давно не открывали. При виде школьной формы Бек, висящей передо мной, мне становится не по себе, начинает немного подташнивать, и я быстро хватаю первые попавшиеся джинсы и футболку и закрываю шкаф. Все лучше, чем эти пижамные штаны с котятами, от такой мимимишности меня вот-вот вырвет. Вещи вполне подходят, но они все равно подростковые. Странно, когда в двадцать пять лет на тебе надеты тинейджеровские джинсы с низкой посадкой и топ марки Guess. Ткань соприкасается с моей кожей, и я ощущаю незнакомый мускусный запах. По всей видимости, это запах ее тела, который въелся в хлопчатобумажную футболку. Холодок пробегает у меня вниз по позвоночнику.

Мать и отец сидят на двухместном диване в гостиной, перед каждым лежит нетронутый сэндвич, и третий – перед одним из пустых стульев напротив. Я сажусь и замечаю, что в другом кресле свернулась клубком кошка. Я всегда мечтала о домашнем питомце.

– Мы решили, что пообедаем сегодня дома, чтобы ты чувствовала себя максимально комфортно, – говорит мама.

– Отлично, спасибо! – отвечаю я, не совсем понимая, что она имеет в виду. Знай я о Ребекке чуть больше, у меня было бы более ясное представление, каким человеком она была. Но я ничего не знаю и выбираю роль, которая понравится любому родителю: роль образцовой дочери. Я буду исполнительной, благодарной и наивной. Откусываю от сэндвича и вновь понимаю, насколько я голодна.

– Так вкусно. Спасибо, мама.

– Ну конечно, милая. – Она широко улыбается. Работает.

– Я разговаривал вчера с Полом и Эндрю, – говорит отец.

– Правда? – С помощью таких вопросов достаточно легко поддерживать беседу, когда понятия не имеешь, о чем говорит собеседник.

– Да. Они прилетят сегодня вечером.

Я оглядываю комнату. На стенах висят фотографии в рамках: два идентичных веснушчатых малыша улыбаются, между ними гордо стоит Бек. Мальчики растут, достают ей уже до плеча, а потом внезапно остаются на снимках вдвоем – улыбки уже не такие широкие – сначала в подростковой одежде, потом со щетиной на резких подбородках и в костюмах. По всей видимости, это ее братья.

– Жду не дождусь встречи с ними, – отвечаю я.

– Хорошо. – Он улыбается и откусывает от своего сэндвича.

– Наверняка ты хочешь позвонить Лиззи, – говорит мама.

Я киваю, засовывая остатки сэндвича в рот. Я не знаю, кто такая Лиззи.

– Только не звони никому, кто может связаться со СМИ. Нам это сейчас ни к чему, – предостерегает отец.

– Ты правда считаешь, что кто-нибудь так поступит? – наивно спрашиваю я.

– Никогда не знаешь, милая.

Да любой бы так поступил, но это не важно. Я буду по возможности избегать старых друзей Ребекки. Хоть бы не запутаться в том, что я уже наврала. Я пальцем собираю крошки с тарелки. Я бы съела еще один сэндвич, но не хочется просить. Поднимаю глаза и вижу, что они оба уставились на меня. Я вспоминаю слова полицейских в машине: что я веду себя не как жертва похищения.

– Я так счастлива, что снова дома, в безопасности, – говорю я.

На этих словах мама начинает плакать, ее грудь содрогается от мучительных гортанных рыданий, руки, как щит, закрывают лицо. Проходит немало времени, прежде чем она успокаивается.

Когда мы заходим в полицейский участок, я спрашиваю родителей, пойдут ли они со мной в кабинет. Я крепко сжимаю мамину ладонь; мама нужна мне там, чтобы отвечать на вопросы. Эти люди обучены выявлять ложь; как бы хорошо я ни прикидывалась, это их работа – видеть меня насквозь.

– Если хочешь, мы можем спросить, – говорит мама, делая шаг вперед.