Я не знала, что сказать. Мне вспомнилась Ева-Мария и ее чемодан одежды. Она была так добра, так искренне предлагала дружбу…

– Был такой молодчик, – продолжал Пеппо. – Лучано Салимбени. Отъявленный негодяй. Ходили слухи. Я не хочу… – Пеппо нервно взглянул на меня. – Пожар. Пожар, в котором погиб твой отец. Поговаривали, что это был поджог, вроде кто-то хотел его убить и уничтожить его записи. А какой красивый дом пропал!.. Так вот, кажется, твоя мать что-то спасла из огня. Что-то важное. Документы. Она боялась говорить об этом, но после пожара начала задавать странные вопросы…

– О чем?

– О самом разном. Я не знал ответов. Она спрашивала меня о Салимбени, о подземных ходах, хотела найти могилу, как-то связанную с эпидемией чумы…

– Бубонной чумы?!

– Да, которая в тысяча триста сорок восьмом году выкосила чуть не всю Сиену. – Пеппо откашлялся, справляясь с неловкостью. – Понимаешь, твоя мать верила, что над Толомеи и Салимбени висит старинное проклятие, и пыталась узнать, как его снять. Она была одержима этой идеей. Хотелось ей верить, но… – Пеппо оттянул ворот, словно ему вдруг стало жарко. – Она была непреклонна. Она считала, что все мы прокляты: смерть, разорение, несчастные случаи, чума на оба ваши дома – так она повторяла. – Пеппо глубоко вздохнул, переживая заново болезненные воспоминания прошлого. – Она постоянно цитировала Шекспира, вообще очень серьезно относилась к «Ромео и Джульетте», считала, что все это случилось здесь, в Сиене. У нее была на этот счет своя теория… – Пеппо снисходительно покачал головой. – Не знаю, я не профессор. Мне известно лишь о существовании молодчика Лучано Салимбени, который охотился за сокровищем.

Не удержавшись, я живо спросила:

– Каким сокровищем?

– Да кто ж его знает? – всплеснул руками Пеппо. – Твой отец головы не поднимал, читая старые легенды, бредил потерянными сокровищами. Твоя мать сказала мне однажды о… Как же она это назвала? А, «Глаза Джульетты». Не знаю, что она имела в виду, но, по-видимому, это большая ценность, и именно за ней охотился Лучано Салимбени.

Я сгорала от желания узнать больше, но Пеппо выглядел очень измученным, почти больным. Он пошатывался и все хватал меня за руку, пытаясь удержать равновесие.

– На твоем месте, – продолжил он, – я был бы очень, очень осторожен. И не доверял никому по фамилии Салимбени. – Увидев выражение моего лица, он нахмурился: – Ты думаешь, я pazzo… сумасшедший? Вот мы стоим у могилы молодой женщины, безвременно нас покинувшей. Она была твоей матерью. Кто я такой, чтобы говорить тебе, кто ее убил и почему? – Его рука на моем плече сжалась. – Она мертва. Твой отец мертв. Это все, что я знаю. Но мое старое сердце Толомеи подсказывает, что ты должна быть очень осторожна.

Старшеклассницами мы с Дженис участвовали в школьном спектакле. Так совпало, что в тот год ставили «Ромео и Джульетту». После проб Дженис утвердили на Джульетту, а мне досталась роль дерева в саду Капулетти. Разумеется, сестрица основное внимание уделяла красоте ногтей, а не заучиванию строф, и всякий раз, когда мы репетировали сцену на балконе, я шепотом подсказывала ей первые слова каждой реплики – все равно торчала на сцене с ветками вместо рук.

В вечер премьеры Дженис особенно жестоко дразнила меня, насмехаясь над коричневым гримом, и выхватывала листья из моих волос – сама-то она выглядела куколкой с золотистыми косами и розовыми щеками, поэтому к сцене на балконе у меня не только пропала охота подсказывать бездельнице, но появилось жгучее желание как следует ее подставить. Когда Ромео спросил: «Так чем поклясться?» – я прошептала: «Тремя словами!» И Дженис повторила как попугай: «Тремя словами! Желаю доброй ночи сотню раз!», чем совершенно сбила Ромео с толку, и сцена получилась скомканной.