– Ты молодец, помогла мне, – сказал Макс и улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. Зрачки у него тоже были зеленые, и в них я увидела свое лицо, как видят себя в елочном шаре. Если повернутся немного боком, то видно один глаз, большой, правильной формы, какой-то мультяшный.

– Ты красивая.

– Я знаю, – я чувствовала себя бешено красивой.

Он рассмотрел внимательно мое лицо, покрутил меня, как в танце, держа за палец.

– Можно я буду называть тебя Жаннет?

– Ты – можешь, – согласилась я снисходительно.

– У нас мало времени, мы должны спешить, – сказал Макс и, взяв меня сзади за талию, взлетел плавно, я ощутила, как ноги оторвались от земли, а карманы повисли, оттопырив юбку. Мы парили, и мне хорошо было видно все, что происходило внизу. А под нами прямо картина Шагала, моя любимая. Вот коза пасется во дворе заброшенного дома, тропинка ведет к церкви на пригорке, баба писает за высоким частоколом. Одной рукой Макс все еще обхватывал мою талию, хотя я чувствовала, что могу лететь и сама. Мы пошли на посадку, в животе заныло, как на качелях. Двор оказался квадратный, голый, в центре собачья будка. Большой лохматый пес лишь вскинул свои смешные уши, не поднимая морду с мягких лап, когда мы приземлились. Сам дом – неправильной формы: с одной стороны выше, чем с другой, ярко-синий, индиго. Окна заколочены. Он и так очень высокий, да еще и стоял на холме. Из дома вышел старик в потертом пиджаке и большой кепке.

Ты принес, что обещал? – он даже не посмотрел на меня, я заволновалась: а видима ли я?

Макс начал вытаскивать из моих карманов бесконечное количество одинаковых кривых гвоздей. Их неровность, судя по всему, никого не волновала. Во дворе образовалась огромная куча.

Мужчины с молотками стали забивать волшебные гвозди в доски забора, я им их подавала. При ударе по шляпке гвоздь, как червяк, заползал внутрь доски, и она сама вставала вертикально.

– Хорошие гвозди, – похвалил старик.

Так мы провозились до вечера, подняли весь длинный шагаловский частокол. Когда закончили дело, во дворе рядом с будкой возник парящий стол из четырех сколоченных досок. На нем стоял бронзовый самовар с чайничком наверху. Макс быстро соорудил скамейку. Мы налили в чашки чая, старик из самоварной крышки достал вареные яйца, стукнулись с Максом и мое треснуло. Было очень легко и радостно сидеть в такой приятной компании, смаковать без хлеба угощение, растирать языком оранжевый желток, посыпая его солью прямо в открытый рот, смеяться и дразнить друг друга. Старик смотрел теперь на меня, ласково щурясь, как будто только разглядел:

– Козы помнят свое потомство всю жизнь, в отличие от других животных. Вот встретятся коза-мать и коза-дочь и радуются до слез. Человек думает он всех умнее, но некоторые не умнее козы. Я вот со своей Розочкой обо всем могу поговорить, а с человеком – не факт. Бывает, слушает меня, уши вперед торчком, в глаза смотрит, а если что непонятно, так и скажет: «Повтори!» – я обязательно повторю. Сама калитку научилась открывать. Выйдет со двора, пощиплет траву за забором, и обратно. А человек – учат его, учат в школе, а он, как дровосек, пустой, ничего не понимает…

Монолог деда прервался звонком мобильника, начинался новый день.

Суббота. Расписание по СанПиН не было отягощено математикой, русским языком, физикой и химией, остальные предметы казались малообязательными, поэтому ровно половина класса решила вопрос по-еврейски, назначив шестой учебный день выходным. А я люблю субботу, это такой плавный переход от сумасшествия учебной недели к воскресенью, размытая граница «надо» и «хочу». Лариски в этот день нет, и в школу можно особо не спешить, за пять минут до звонка вполне достаточно. Я вообще не приверженец резких движений с утра, люблю еще полчаса поваляться, вызывая из зыбкой памяти фрагменты сна. Особенно приятно вспоминать полет, ладонь Макса на животе, чувство невесомости, его дыхание на волосах.