Кольцов был особой статьей в ее жизни. И дело не в том, что Зоя Васильевна до сих пор была уверена, что именно он помог ей тогда, в восемьдесят втором, когда рухнула проклятая дамба, и казалось, что для нее все уже кончено. Она почему-то чувствовала, особенно после смерти дочери, что Федор Петрович Кольцов стал для нее самым близким человеком, которому она могла доверить все, высказать все, во всем покаяться. Зоя не могла объяснить почему, но так получилось. Как ни странно, но для Зои, построившей карьеру через постель, их связь с Федором была особенной, хотя само начало их «служебного романа» выглядело вполне стандартно, как плата женщины ответственного работника мужчине ответственному работнику за неоценимую услугу.

Возможно, именно эта услуга, и обстоятельства, с ней связанные, были причиной того, что Зою никогда не покидало ощущение необычной внутренней связи с этим человеком. И основой этой связи был грех, но не грех прелюбодеяния, это мало беспокоило и Федора, и Зою, а грех, который, как считала Зоя Васильевна, они с Кольцовым взяли на душу, взвалив всю тяжесть ответственности за аварию на дамбе на несчастного Михелевича. В те дни радость избавления от страшной угрозы, отодвинула размышления о морали и нравственности далеко на задний план. Но потом всякий раз, встречая на улицах города Риту Михелевич, сошедшую с ума после смерти мужа в следственном изоляторе, Зоя Васильевна с ужасом осознавала, что всю жизнь ей придется расплачиваться за содеянное. Первым сокрушительным ударом была смерть дочери, но долгие годы она гнала от себя мысль, что гибель Марины тоже часть расплаты. Теперь Зоя была в этом уверена. От таких мыслей становилось холодно и пусто, а самое страшное, что сейчас, перед лицом вечности, ей не с кем было поделиться своей болью. Она попробовала поговорить с матерью, но вместо жалости и понимания, старуха сказала, как отрезала: "Кожный платыть за свий грих. Це твий хрэст, тоби його й тягнуты. Я сама стара гришныця, мэни б свий тягар вытрыматы. Пиды до цэрквы, можэ допоможэ, хоча навряд чы".

Зоя сходила в церковь, но легче, действительно, не стало. Только после звонка Кольцова, она прониклась робкой надеждой на то, что сможет обрести хоть какое-то подобие душевного равновесия. Два приезда Федора Петровича, уже после его отставки, когда он решал вопросы нового назначения и переезда семьи, оправдали ожидания Зои Васильевны с лихвой. Приезжал он один, виделись они каждый день, и Зоя почувствовала себя рядом с ним увереннее, спокойнее и моложе. Кольцову о своей болезни она тоже не сказала, но не потому, что не хотела об этом говорить. Рядом с ним ей вдруг показалось, что даже неумолимая судьба отступила. Но, увы, это впечатление оказалось обманчивым. Две недели, после последнего отъезда Федора, Зоя мучилась как никогда. Собрав в кулак остаток сил, она пошла к врачу.

Теперь, в ожидании возвращения Федора Петровича, она была готова на все, чтобы продлить свою жизнь. Но ответ медицины был неутешительным. Доктор, с которым у Зои Васильевны не было и не могло быть недомолвок, только разводил руками и удивлялся, как она еще держится на ногах и даже водит машину. Счет пошел на недели. Но, несмотря на это, Зоя упрямо решила скрывать истину, пока не свалится с ног.

Утренняя прическа и макияж стоили теперь Зое Васильевне такого же напряжения, как когда-то каторжная рабочая неделя. Она чувствовала, что после всего этого сил у нее осталось только на то, чтобы, гордо неся на себе печать с трудом намалеванной красоты, торжественно улечься в гроб. И все-таки, из сумрачной глубины большого зеркала в спальне на нее смотрело подобие прежней Зои Решетняк: гордой, видной и привлекательной. Совсем не важно, что это была только декорация, и, если пристально взглянуть в глаза этому бравому приведению из зазеркалья, ясно можно было увидеть только одно – неминуемую скорую смерть. Сегодня ей нужно было произвести впечатление на Федора, ведь, весьма вероятно, что это будет в последний раз.