И вот думаю, а что такое «легче» в переживании утраты? Наступает ли оно?
Конечно, если бы боль не меняла своей интенсивности, ни одна вдова до годовщины бы просто не дожила. Мы же в большинстве своем выживаем и доживаем. Многие вдовы однако утверждают, что боль не ушла и облегчение не наступило, даже спустя годы. Я, почти через шесть лет после смерти мужа, подавая заявку в сообщества вдов, примерно так и описывала свое состояние: «Прошло шесть лет, но легче не стало». И лишь читая откровения новеньких участниц со свежими ранами, поняла, что ошибаюсь. Конечно, мне уже не было так больно, как в начале пути. Конечно, я научилась жить. Но мне все еще было очень, очень тяжело.
И сейчас я думаю, а с чего бы тяжесть утраты вдруг легче стала? Я совершенно точно ощущаю до сих пор, что вес ее никак не изменился в том смысле, что масштаб потери, как был глобальным, так и остается.
Я изменилась – да. Стала крепче, выносливее – факт. Но чтобы для кого-то из моих родных, близких мужа и для меня весомость потери уменьшилась за эти годы, чтобы в этом смысле облегчение какое-то наступило – нет.
Сама мысль, что потеря однажды не будет восприниматься такой дорогой, может быть очень болезненна и вызывать сильное сопротивление. Не существует средства для подобного облегчения, как мне видится, кроме амнезии. Если человек был любим и значим при жизни, если он был твоим миром и половинкой – ценность утраты останется прежней, как и тяжесть креста, сколько бы времени не прошло. И трудно эту тяжесть по-настоящему разделить с кем-то. Даже если десяток любящих, близких плечом к плечу под крест встанет, он на спине у одной!
Потому, мне думается, желать сил вдове – не так уж плохо, как и терпения, чтобы боль перенести, стойкости, чтобы не сломаться под тяжестью.
Боль утихнет со временем, станет терпимей. Но я лично никого бы не обнадеживала, что сам крест однажды полегчает. В это я совершенно не верю.
Верю в то, что мы станем сильнее и однажды станет легче нести.
Папа не придет
Сыну было чуть больше трех, когда я сказала, что его папа больше не придёт. Маленький, ничего не подозревающий, он пробыл с бабушкой и дедушкой до девятого дня, а после его привели обратно. «Где папа?» – первый же вопрос, буквально резавший слух и сердце. Я не могла ждать, я не смогла врать. Мне было слишком больно и совсем не было сил. «Папы нет и он больше не придет». Глазки малыша покраснели, он захлопал ими часто-часто, чтобы не заплакать. «Почему?» – спросил мальчик. И мой ответ вовлек нас в череду новых вопросов, которые мы задавали друг другу и в никуда в течении года.
«А где он теперь?»
«Как это в земле и на небе?»
«Что такое „душа“?»
«Что такое „смерть“?»
«Что значит „умер“?»
«Это как будто сломался?»
«Может тогда его починить?»
«А если мы его откопаем?»
«Зачем люди умирают?»
«Разве нельзя всем всегда жить?»
«А он нас видит?»
«А пусть что-нибудь скажет»
«А что нужно сделать, чтобы нам его вернули?»
«Зачем он умер?»
«Я не чувствую, что его нет»
«Ты скучаешь?»
«Это навсегда?»
«А давай вместе к нему отправимся?»
«Если Бог справедливый, тогда почему он забрал папу?»
«Мы что, плохо себя вели?»
«А дед Мороз может вернуть папу?»
«Они что только забирать все могут?»
Я вдруг поняла, что тридцать лет жила и всерьез не задумывалась ни над одним из этих вопросов. Всё как то было либо слишком страшно, либо где-то и не про меня. Пришло время думать, искать и отвечать.
«Ты по папе плачешь?» – это первый вопрос, который до сих пор сын задает мне, если видит мои слезы. Восемь лет. Он знает, что больше поводов плакать у мамы не бывает, хотя к сожалению, прибавилось несколько новых имен, только повод остался неизменным. Если мама плачет, то по тому, кого больше нет.