– «Куда это подевались змеиные головы?»

– Папа! – услышал он за спиной укоризненный шепот и вздрогнул. – Папа, она спит давно.

Карина взяла из его рук книгу. Слава потрепал ее по голове, поправил одеяло Дине, вышел из детской, заглянул на кухню.

– Меня не жди, – предупредила Гуля. – Я сегодня хочу разобраться с помидорами.

Слава посмотрел на очередь пустых банок и пошел спать.

Он закрыл за собой дверь в комнату и прислушался к родному, убаюкивающему ритму: «Тик-так, тик-так». Остальные звуки едва касались слуха и тут же отпрыгивали обратно, как шарики для пинг-понга. В хрущевке нельзя остаться наедине. Где-то рядом кто-то кашляет и спускает воду в туалете, скрипит кровать, хлопает дверца холодильника, бубнит телевизор. Но пока тикают часы, в комнате как будто больше ничего и не слышно, и суета мыслей постепенно уступает место неспешному потоку снов.

Слава снял колючую кружевную накидку, которая накрывала горку подушек на диване. В те редкие дни, когда Гули не было дома – уезжала навестить родственников или лежала в больнице с кем-то из девочек – по утрам он оставлял накидку висеть на спинке кровати. Кружевные накидки подарила Гуле его мама на свадьбу. В славином детстве не было страшнее преступления, чем уронить или испачкать такую накидку. Теперь символ маминой строгости пробуждал самые приятные предвкушения – если накидка на подушках, значит, Гуля дома, а убрать накидку – почти как стянуть с жены трусики, потому что продолжение часто следует то же самое. Если задуматься, в их квартире-раковине все вещи имели историю. Можно открывать семейный музей. С этой мыслью Слава погрузился в беспокойный сон.

Мир славиных снов был устроен так, что картинки в нем время от времени повторялись, но он понимал это, только когда просыпался. Как бы часто он ни видел раньше один и тот же сон, всякий раз он казался ему новым и неожиданным. Вот как этот, про качели.

– Папаняяяя!

Раскрасневшийся пацан в курточке взлетает вверх на качелях и с радостным воплем подпрыгивает в самой высокой точке.

– Не прыгай так, выпадешь! – строго говорит ему Слава.

– Не-а! – кричит мальчишка, подпрыгивает еще выше и срывается с узкого деревянного сиденья.

У Славы заходится сердце, но он успевает расставить руки и поймать ребенка в охапку, прижимает его к себе и треплет по голове. Кажется, что в мире нет ничего важнее этой взлохмаченной макушки.

– Папаня! Ну ты меня заеб! – отбивается мальчик.

Слава возмущен. Он хочет раз и навсегда отучить мальчика разговаривать так с отцом.

– Что ты, сынок, сказал? – переспрашивает он.

– Загьеб ты меня, папа! Взял, уками схватил и загьеб всего! – хохочет пацан.

Слава смеется и просыпается.

Он видел этот сон так давно и так часто, что не мог понять – его ли это собственное детское воспоминание или мечта о сыне. Об отце он почти ничего не помнил – родители развелись, когда он еще ходил в детский сад, а мама о нем говорить не любила.

Слава перевернулся на другой бок. Ходики отправляли в небытие ночное время, а он никак не мог заснуть. Гуля все еще возилась на кухне. Он думал о Петровиче и о том, что ждет его завтра в банке. Его мучило ощущение, что он забыл поставить печать на какую-то важную бумагу, и теперь ему откажут. Гнал от себя чувство вины. Повторял себе, что Петрович грозился умереть едва ли не каждый день, что никакое здоровье не выдержит столько пить. Размышлял, как бы все-таки помочь с похоронами.

Когда Слава, наконец, снова заснул, ему приснился другой сон, совершенно новый.

– Встань на колени! – велел ему знакомый голос.

Перед ним стоял Петрович все в той же растянутой футболке с девизом, в полосатых семейных трусах до колен. Из рваных черных носков выглядывали большие пальцы. Вокруг головы соседа светился туманный нимб, как у святых на иконах. Слава едва не перекрестился. Остановило его только то, что Петрович почесывал у себя в паху, запустив руку в трусы.