– Библия, – перебивает ее Томас излишне громко. Он почти кричит. – В Библии упоминается о дыме. Везде. В Ветхом Завете. В Новом. В каждой главе и в каждом стихе. А Библия была написана в… вы знаете когда. На заре времен.

– Да, написали ее на заре времен. Вы помните, когда дым упоминается впервые?

– В Книге Бытия, – без запинки отвечает Томас. – Падение Адама и Евы.

– Да, в главе третьей. Как она звучит?

Томас цитирует по памяти:

– «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания, и стали опоясания черными от их сажи».

– Очень хорошо! Я не знала, что вы такой прилежный ученик. Должно быть, этому научила вас ваша мать. Решительная женщина, настоящий реформатор. Но очень религиозная. – Леди Нэйлор перемещается к застекленному книжному шкафу, открывает дверцы, подзывает Томаса. – У меня здесь несколько разных Библий. Выберите любую. Прочитайте мне этот абзац.

Томас исполняет просьбу, вытягивает с полки маленький ветхий томик, раскрывает на Книге Бытия.

– Тут на латыни: «Et aperti sunt oculi amborum cumque cognovissent esse se nudos consuerunt folia ficus et fecerunt sibi perizomata».

– Так переведите. Вы же учите латынь в школе? По крайней мере, я на это надеюсь. Ведь это я плачу за ваше обучение.

Он смотрит на слова. Голос его срывается, мозг цепенеет, когда он осознает, чего нет в тексте.

– «И открылись глаза у них обоих. И когда они поняли, что наги, они соединили листья и сделали себе одежду». – Он листает назад, к началу книги, чуть не вырывая страницы. На обложке находит дату, записанную римскими цифрами: MDLXII.

1562 год.

Томас поднимает взгляд. В его глазах стоят слезы.

– Они переписали ее, сволочи.

– Да, переписали.

– И все – все! – ложь.

– Да.

Она забирает у Томаса книгу, ставит обратно на полку, встает к нему лицом – на расстоянии вытянутой руки – и пытается прочитать по лицу его чувства. Томас дожидается, когда слеза докатится до губы, и слизывает ее языком, пробуя на вкус свою боль; в слезе – горечь от сажи.

– Ваша дочь знает об этом?

Черты лица леди Нэйлор становятся жесткими. Впервые с тех пор, как Томас встретил ее в поместье, он видит это выражение – такое же было у человека, соскребавшего свежую сажу с трупа повешенной женщины.

– Ливии я давно рассказала. Она считает, что это ересь, а мои исследования – скверна. – Она смеется, плотнее запахивает на себе полы халата и на мгновение становится какой-то тщедушной, пожилой. – Дочь говорит, что если старинные книги были сожжены, значит, для этого была серьезная причина. Что никакая чума не падет нам на голову, если только ее не пошлет Господь, и ни одна собака не перегрызет барсуку горло, если Господь не держит ее за поводок. – Леди Нэйлор делает паузу, чтобы успокоиться. – Но пока что Ливия не донесла на меня.

Она идет к столу, садится в кресло, складывает стопкой бумаги.

– Моя дочь, – внезапно заявляет она, – живет так, будто она фарфоровая кукла. Ведет себя очень осторожно. Прислушивается к себе, вся зажатая, застывшая в одной позе. Она ждет. Понимаете, она ждет, не сломается ли в ней что-то, не откроется ли тайное вместилище дыма. Она боится, что в ней, где-то в самой глубине, обнаружится нечистота, доказывающая, что она грешница. Вы видели, как она держалась за ужином. Раз или два она пыталась смеяться. Но не знает, как это делается. И позволено ли это. – Леди Нэйлор машет рукой, будто хочет отогнать эту мысль, точно неприятный запах. – Хватит о Ливии. Что она посеет, то и пожнет. Мне интересно, что будете делать вы. Теперь, когда знаете правду.