– Да вот, Ваня его разыграл, – ответил лохматый.

«Пим» мягко подтолкнул Ваню к дивану.

– Присаживайся, брат. Поговорим. Ввожу в курс дела. Этот, который дюк, здесь, во сне – Марк Самохвалов, тот, что у окна, – Кирилл Белозёров, ну, его ты можешь и не знать.

Кирилл, услышав это, хмыкнул.

– А я, – продолжал «Пим», – Григорий, э-э, Цареград. Никогда таких имен не слышал?

– Никогда. Вы что же, не Глебуардус и не Пимский?

– Во сне, конечно, мы не совсем мы. Во сне оно, знаешь, как бывает, брат? Вот зачем ты меня спрашиваешь – Пимский я или нет? Что верное ты можешь узнать от того, кто тебе снится? Это я должен тебя спрашивать, ведь это я тебе снюсь. Или ты уже не спишь?

– Сплю.

– Есть теория, что вообще весь мир – это чей-то сон… – продолжал говорить Цареград.

– Ну, понес, – сказал себе под нос Марк.

– Скажем, мой сон. В моем сне вполне может быть так, чтобы я снился тому, кто снится мне, чтобы я мог посмотреть на себя глазами того, кто мне снится, а не своими собственными, ведь меня здесь нет. Я ведь где-то там, откуда вижу сон. И сам по себе, как таковой, не нуждаюсь ни в каком материальном выражении. А материя, скажем так, суть субстанция моего сна. И так как я своим сном не управляю, а скорее, управляю самим фактом сна, а не тем типом, кто в моем сне называет себя мною, то сделать так, чтобы ты вернулся обратно к себе в девятнадцатый век, не могу.

– Припоминаю. Накануне, у Сидорчука, ты про двадцатый и наш век говорил.

– Здесь и сейчас именно двадцатый. А что я у Сидорчука говорил?

– Не помню. Ты сильно пьяный был. Что-то такое крикнул и уснул. А я пять тысяч проиграл. Одному Хмелику целых три.

– Да, этот из тебя душу вытрясет, он сам в долгах, как в шелках. И когда же такое безобразие произошло?

– Да вчера. То есть уже позавчера.

– Ну, про это я своего сна еще не видел. А ты, товарищ дюк? – повернулся Григорий к Марку.

– Так, парни, – тоном главы партячейки заговорил Самохвалов, – давайте помедленнее и потщательнее. Здесь такое дело, что я даже не знаю…

– Ну, раз даже ты не знаешь, то что уж говорить обо мне, – пошутил Григорий. – Правда, с тобой, друг, мы кое-что, хоть и с трудом, понимаем. А вот Кирилл, вижу, абсолютно не в теме.

Кирилл и вправду глядел странновато. Он-то думал, что здесь спектакль с импровизациями, чудят ребята. А они вроде как серьезно, словно грибов-псилоцибов наелись. Не по себе ему стало, когда понял, что они о девятнадцатом веке говорят всерьез: не поехала ли у людей крыша? Но потом задумался о другом – он ведь сам тоже…

– Я ничего, – отозвался он. – Вы говорите, мне интересно, если это, конечно, не секрет.

– Да какие там секреты! – рявкнул Самохвалов. – Цареград, ответь мне, ты о каком дюке Глебуардусе говоришь?

– Не ко мне. Я сам в ауте. Его спрашивай.

– Хорошо, – и Самохвалов заговорил уже тоном следователя из телесериала. – Ответь мне, Разбой, о каком Сидорчуке ты говорил? О графе, у него еще кликуха – Бравый Хохол?

– Ну да.

– А Хмелик – это Хмелик Короед, он же барон Витольд?

– Даже во сне покоя мне нет, – поморщился Иван. – Прошу, не напоминайте мне о моем проигрыше. Мне уже сегодня предстоит разговор с Мамайханычем, чтобы еще денег дал под фильм. Наверное, придется ему и права на фильм продать. Почему я должен выпрашивать денег, унижаться? Я что, плохие фильмы снимаю?

– Да, не повезло тебе, брат. Ты бы лучше не там, а здесь играл, и в паре со мной.

– Но ты, Пим, ведь в карты не играешь.

– Да, я – Пим в карты не играю. Зато играю я – Григорий.

– Ты про Пимского видишь… во сне? – спросил Марк Григория.

– Да, во сне. И как понимаю, ты тоже.