Сценарист был в крайней степени творческого возбуждения: он придумал, как усилить сюжет. Даже не поздоровавшись, пустился в объяснения:

– Я придумал, о чем эти двое будут говорить в сцене на балу, – указал он на главных исполнителей, которые безмятежно ворковали, сидя на софе. – Граф Щ. делает ей предложение. Ее мать бросается ей на шею: «Наконец-то мы распрощаемся с долгами, дочь!»

– Фильм немой, могут и помолчать! – услышав про долги, в крайнем раздражении рявкнул Разбой.

Затем, несколько уняв себя, спросил:

– Ты финальную сцену написал? Чтоб завтра была у меня.

– У меня завтра экзамен по космогонии, – растерялся Сценарист Серню.

– Что-о? – прогудел своим басом Иван Разбой. – Чтоб я этого не слышал! Одна нога здесь, другая там. Взял на свою голову, облагодетельствовал. Экзамен у него!

Сценарист нисколько не обиделся, а направился к уже начавшим придремывать на софе актерам и принялся им что-то втолковывать. Слышно было про «храм искусства», «служение Мельпомене» и прочие идиллические штуки.

К Разбою подскочил ассистент:

– Шеф, есть свет!

– Да? Зови девушку с хлопушкой. Будем снимать.

Все бросились по местам.

– Давай, сделай так, – Разбой пальцами показал девушке с хлопушкой как надо сделать.

– Эпизод в будуаре, дубль пятый, – пропищала та.

– Мотор! – оживился Разбой.

Заработал мотор камеры. Актриса, доселе безмятежно лежавшая на софе, сжалась и с ужасом принялась смотреть на партнера. Глупая улыбка в одно мгновение исчезла с уст актера Глубокого. На лице обозначился нехороший оскал. Руки угрожающе потянулись к партнерше. Та задрожала как осиновый лист и, словно защищаясь, вытянула руку навстречу злодею. Отвернулась и уперлась взглядом в пол. На полу живописной кучей лежали розы, только что любезно подброшенные ассистентом.

– Молодца! – гудел Разбой, направляя актеров. – Хватаешь ее за руку…

– Сейчас вскочит с софы, – шептал Серню, поглядывая в сценарий.

Героиня вскочила на ноги и встала во весь рост на софе. Глубокий обхватил ее ноги руками, но, оскользнувшись на розах, стал падать. Героиня на него. «Здесь этого нет!» – удивленно произнес Сценарист Серню.

– Прекратить, – бросил сквозь зубы Разбой и принялся рассматривать пальцы.

Пальцы его были темны от машинного масла, ногти в многочисленных заусеницах. Имелось у кинорежиссера одно незамысловатое хобби: любил возиться на досуге со всякими подшипниками и кривошипами. Он даже умудрился собрать из больших артиллерийских шестерён куранты, но те, правда, шли так, будто в часе сорок пять минут и не более. Пришлось преподнести в дар университету.

Дуся в истерике билась на софе, возле нее хлопотал дурак-ассистент, актер Глубокий смущенно стоял в стороне и потирал исколотый локоть, а Сценарист Серню, размахивая листами сценария, что-то ожесточенно выговаривал актерам.

Тут в павильоне появился человек в клетчатом, хорошего кроя, но поношенном костюме, невысокий, толстенький. Это был частный сыщик Гений У («У» относилось к фамилии и должно было, по его мысли, обозначать принадлежность к уголовному сыску). Мягкими шагами он приблизился со спины к креслу режиссера и, наклонившись к его уху, прошептал:

– Вы просили книг Верова. Так вот я знаю теперь, где их достать.

Разбой недоуменно обернулся к незнакомцу:

– С чего вы взяли, любезнейший, что именно я просил вас об этом?

Гений У нимало не смутился.

– В таком случае разрешите откланяться, – кивнул и тем же мягким шагом, не спеша, пошел из павильона.

Разбой почесал в затылке, махнул рукой, поднялся и сказал:

– Все по домам. На сегодня баста.

Вечер тоже вышел скомканным, и Разбой решил лечь спать пораньше. Слуга задул свечи, – Иван экономил на электричестве, – и комната погрузилась в приятный полумрак. В полумраке этом темнели контуры фортепиано, массивного книжного шкафа, огромного, по современной моде, англицкого письменного стола. В углу стояла бронзовая копия «Ахиллеса», пытающегося извлечь стрелу из пяты. Этот шедевр древнего ваятельства подарил Ивану Пим Пимский, большой ценитель всего античного. Разбой любил смотреть на обреченного героя, вот уже третье тысячелетие борющегося с коварной стрелой, – и все неприятности дня улетали куда-то туда, где безмолвно колышется та самая глубь тысячелетий.