Спускаясь по лестнице, я увидел, что у дома остановилась патрульная машина. Я бегом бросился в квартиру, скинул рубашку, натянул шорты и дал им несколько минут понажимать кнопку дверного звонка. Чтобы выглядеть полумертвым от усталости, мне даже не надо было особо притворяться.

На пороге стоял Чик. Хоть он и улыбался мне с вялым дружелюбием, выглядел суровей, чем обычно. За ним топтался Гольдштейн – худой как щепка полицейский-румын с постоянно подергивающейся левой щекой. Когда-то я едва не выгнал его из отдела за то, что он переспал с проституткой, которая находилась у нас под арестом. После того как Гольдштейн с ней закончил, ее тело из-за многочисленных царапин и синяков стало напоминать карту Манхэттена. Я пренебрег неписаными полицейскими правилами и подал рапорт о случившемся. Каким-то чудом ему удалось остаться в отделе, но с тех пор он только и ждал подходящего случая, чтобы свести со мной счеты. В отличие от Чика, у которого из-под куртки виднелась футболка, обтягивающая широкую грудь, Гольдштейн был одет в габардиновые брюки, голубую отглаженную рубашку и синий плащ. Почти полицейская форма. Я вспомнил, что недавно Кравиц говорил мне, что Гольдштейн уже получил старшего сержанта. Подонки всегда продвигаются быстрее всех.

– Привет, Чик, – сказал я, не обратив на Гольдштейна ни малейшего внимания.

Но эти тонкости его не смутили.

– Ну, Ширман, – с нескрываемым наслаждением произнес он. – Мы немножко влипли, не так ли?

– Ты о чем?

– У тебя находится девушка, известная под именем Рахиль Штампфер?

– А почему тебя это интересует?

– Задавать вопросы – это больше не твое дело, Ширман. Ты уже не работаешь в полиции. Она здесь или нет?

– А тебя это каким боком касается?

– Меня это касается, потому что я так хочу.

Кровь ударила мне в голову, и я сделал шаг в его сторону, но Чик опустил мне на плечо свою огромную лапищу. Я попытался вывернуться, но это было все равно что выбираться из-под асфальтового катка. Мой внутренний голос ехидно заметил, что если в один день, с интервалом в десять минут, на тебя наезжают двое верзил, то следует вести себя осторожнее.

– Ну, Ширман, покажи, какой ты смельчак! – хихикнул Гольдштейн.

Чик повернулся к нему:

– Еще слово, Гольдштейн, и я отпущу Джоша, а сам отправлюсь вздремнуть.

Поняв, что я успокоился, он убрал руку с моего плеча, которое уже начало как-то странно похрустывать.

– У нас есть информация, что исчезла дочь раввина Штампфера из Бней-Брака.

– Есть заявление?

– Нет. Информация поступила от третьих лиц.

Я прикинул, мог ли Кравиц так меня подставить, и решил, что нет.

– У вас есть ордер на обыск?

– Ты же знаешь, что нет. Зато, если ты будешь нам мешать, нам приказали не считаться с тем, что ты бывший полицейский.

– И что это значит?

– Это значит «французская процедура», – не удержавшись, с наслаждением проговорил Гольдштейн.

Я обдумал эти слова. Выражение «французская процедура» мы использовали потому, что из всех стран Запада только во Франции человека можно задержать на неопределенное время без постановления суда. У нас закон ограничивает этот срок двумя сутками, в особых случаях – пятью. Определить, какой случай является особым, может только начальник районного управления. Но у меня возникло нехорошее предчувствие, что как раз в моем случае он не станет терзаться сомнениями. Я отступил на шаг и дал им войти.

Если бы не Чик, Гольдштейн непременно воспользовался бы шансом перевернуть мой дом вверх дном под предлогом «обыска». Я на него не обижался. Это Чик отступил от правил, а Гольдштейн все делал строго по инструкциям, на страницах которых можно найти и мои отпечатки пальцев. Они косо глянули на развороченную книжную полку, но не сказали ни слова. Гольдштейн достал большую записную книжку в черном кожаном переплете.