Завтра у меня вторым уроком химия, и у нас будет контра. Пропустить никак нельзя, химоза потом живьём съест. Но Иннокентий Иванович отказывался входить в положение – упёрся и точка.

Пришлось сказать старику всё, что о нём думаю (а думал я в тот момент плодотворно), собрать вещи и хлопнуть дверью.

И вот теперь я сижу на диване, в голове бардак, в желудке пустота, настроение на нуле. Люська опять топчется на кухне, чем-то громыхает, то и дело открывает холодильник, стучит посудой.

– У нас есть суп? – спросил я, пройдя на кухню.

– Нет. Но есть пирожки.

– А что на второе?

– Пирожки.

– Издеваешься?

– Могу сделать яичницу с сыром.

Желудок отозвался урчанием.

– Сделай, – согласился я.

– Как дела на писательском поприще?

– Никак. Я ушёл от Иннокентия.

– Да?! Он тебя уволил?

– Начнём с того, что я к нему не нанимался. Надоело горбатиться на деда.

– А как же хороший заработок?

– Подработку я всегда найду.

– Ну-ну. Только больше, чем платил Иннокентий, тебе никто не заплатит.

– Не факт.

Звонок в дверь и телефонный звонок раздались одновременно.

– Я открою, – Люська выскочила из кухни.

Мне пришлось снимать трубку. Звонил Иннокентий Иванович. Сказав, что вёл себя резко из-за плохого самочувствия, старик извинился (умеет он в нужный момент прикинуться жертвой), и предложил пойти на мировую. А чтобы придать своим словам значимости, утяжелил их сообщением об увеличении моего гонорара.

– В Балашиху можешь поехать после уроков, – осторожно сказал Иннокентий Иванович. – Не к спеху.

Я молчал.

– Всё-таки восемь месяцев работаем вместе, Глеб. Сработались. Что скажешь?

– По рукам, Иннокентий Иванович.

…В гостиной Люська болтала с Алисой. По всей видимости, разговор касался Димона, но с моим появлением девчонки замолчали.

– Глеб, у меня есть новости, я встречалась с Верой.

– Мне тоже есть что рассказать.

– А я… – принюхивавшись, Люська вскочила с кресла. – А мне кажется, твоя яичница сгорела.

Через минуту Люська крикнула.

– Глеб, она сгорела. Сделать новую?

– Уже не надо. Лучше иди сюда, тебе будет интересно послушать, что удалось нарыть.

– Не хо-чу! Я к Паньке ухожу. Алис, проголодаетесь, на кухне пирожки.

– Вся кухня в пирожках, – сказал я Алисе. – Люська съехала с катушек, супа в доме нет, зато полно печенья и пирожков. Ладно, не о пирожках речь. Что Верка говорит?

– Верка врёт и не краснеет. Но врёт складно. Такую жалостливую историю мне рассказала, чуть слезу не пробила. Она, конечно, жертва, вся такая бедная, затюканная, а Димка отпетый мерзавец.

– Алис, консьержка узнала Димона, – я поделился раздобытой информацией.

– У него в руках была бутылка?! Ох ты. Даже не знаю, радоваться или огорчаться. Верка мне сказала, Димка оставил бутылку у неё дома, и она, якобы, выбросила её в мусоропровод.

– Попалась на собственной лжи.

– Скорее, просто не подумала, что мы можем подловить её на таком пустяке, как бутылка.

– Консьержке нет резона говорить неправду. Она видела Димку, видела в его руках бутылку. Она, кстати, и осколки убирала.

– А лицо, Глеб, консьержка видела царапины на Димкином лице?

– В том-то и дело – видела.

– Это очень хорошо.

– Почему?

– Я несколько раз переспрашивала Веру касательно стычки с Димкой. Она сказала следующее: сидели на диване, Димка пил, потом резко запьянел, начал требовать деньги. Обрати внимание на последовательность его действий. Вера попросила его уйти, тогда он рассвирепел. Схватил её за руку и начал бить по лицу. Кузоватова, по её собственным словам, не сопротивлялась, а когда Димка оттолкнул Веру, и она упала, то подняться на ноги не решилась. Просидела на полу до тех пор, пока в коридоре не хлопнула входная дверь.