– Ты, Василий, продолжай вещи носить, а я потихоньку одеваться стану.

Удивленный Василий пожал плечами, кивнул и убежал в чулан за очередной деталью гардероба. Бояре ввалились в горницу, и тут же замерли при входе, немного опешив от непарадного вида Артемонова. Тот, однако, милостиво кивнул вошедшим, и те принялись кто истово креститься на иконы в углу, а кто и сразу подошел к Матвею, и начал его с шумной радостью обнимать и целовать, по московскому обычаю – троекратно. Артемонов тем временем старался получше разглядеть участников делегации. Среди них был князь Яков Никитич Одоевский, ухитрявшийся смолоду выглядеть старше своего отца, знаменитого Никиты Ивановича, который был уже глубоким стариком, однако держался при своих редких выходах всем на зависть. Пришел и Михаил Юрьевич Долгоруков, сын старого приятеля (а может быть, и неприятеля) Артемонова, некогда лучшего воеводы царя Алексея – князя Юрия Алексеевича. Это был мужиковатый и неловкий человек, который ни умом или хитростью, ни тонкостью черт не напоминал отца. По лицу его было видно, что, в те минуты, когда он не перепуган и не стеснен, как сейчас, он обычно жесток и деспотичен. "В мать, видно, пошел", – жаловался князь Юрий. Также явились Семен Ерофеевич Алмазов и кто-то из молодых князей Черкасских, успевших подрасти за время матвеевой ссылки, и потому не слишком знакомый Артемонову.

– Ну, чего копаешься? – недовольно крикнул Матвей Сергеевич Василию, запропавшему в чулане, повернувшись в его сторону.

– Так ведь это… Мы сейчас! – немного опешив, отвечал Яков Одоевский, принявший слова Артемонова на свой счет.

– Да что ты, князь Яков! Это же я вон, Ваське.

Князь успокоился, но увидев Василия, торжественно вносящего в горницу соболиный воротник, удивился еще больше. Васька же невозмутимо стал натягивать на Артемонова ферязь. Яков Никитич, крякнув и качнув головой, взял у одного из молодцев в красных кафтанах свиток, принял торжественный вид и начал зачитывать приветственное послание от царицы, царевен, самого великого государя и боярской думы. Послание начиналось с перечисления былых заслуг Артемонова и его служб прежним государям, а поскольку тех и других было немало, а слог грамоты отличался многословием и тяжеловесностью, то уставшего Матвея разморил, наконец, сон. Надо же было случиться такому, что, как раз тогда, когда он неглубоко и совсем незаметно для окружающих задремал, Василий начал неловко и болезненно для Артемонова дергать рукав ферязи.

– Да тише ты, черт тебя дери! – выругался спросонья Матвей.

Князь Яков, не переставая читать послание, выпучил на него глаза и заметно понизил голос. Артемонов сделал извиняющийся жест рукой, однако прежняя громкость голосу князя так и не вернулась. Чтение продолжалось еще долго, как и возня Васьки с рукавом, и Матвей, не выдержав, прошептал слуге:

– Да ты, хвост овечий, пошустрее не можешь ли?

Вышло чересчур громко, и младший Долгоруков, нервно вздрогнув, принялся читать раза в полтора быстрее. Получалось теперь негромко, быстро и сбивчиво, как у плохонького пономаря.

– Все, поди прочь! – прошипел еще через несколько минут Артемонов, выведенный из себя непрекращающимися усилиями Васьки, который, к тому же, больно уколол его булавкой. Князь Яков покрылся испариной и явственно дернулся к выходу, однако был удержан стоявшими сзади боярами. К счастью, грамота наконец-то закончилась.

– А еще, государь Матвей Сергеевич, изволь подарки принять от государя и государынь, и от нас, верных царевых слуг! – звонким голосом провозгласил молодой Черкасский, очевидно, долго ждавший этой минуты. Слуги в красных кафтанах пришли в движение, и горница стала заполняться подарками. Среди обычных дорогих, но ненужных вещей, были и сорочки вышитые, самими царевнами, и испеченные ими пироги, и даже, кажется, какая-то поделка самого царя Петра. Сердце Матвея сжалось от умиления, и он, чтобы не дать воли чувствам, встал и громко обратился к боярам и слугам: