– Угу, – согласился он, не размыкая губ.

– Я тебе ведь не рассказывала о наших отношениях. И не потому, что не о чем говорить, наоборот… Не хотелось трепаться, как о чем-то рядовом… А сейчас… Обещай, что выслушаешь. Без твоих приколов, ладно?

– Угу, – вновь подтвердил свое согласие Сергей.

– Десять лет прошло, как я дура дурой пришла к Тамаре Николаевне. Абсолютный ноль! Ничего не умела, только кривляться и жеманно закатывать глаза. Смех! Знаешь, это необыкновенная женщина! В семьдесят она полюбила так, как это бывает в молодости. И это не маразм. Только не подумай! Пойдем по этой аллее! В движении мне как-то проще…

Они шли вдоль аллеи старых лип, отбрасывающих причудливые тени на освещенную солнцем дорожку, и Настя, увлекаясь все больше и больше, рассказывала своему возлюбленному историю дорогого ей человека.

Старинные напольные часы пробили семь раз. Тамара Николаевна Важенина проснулась ровно на седьмом ударе. Щурясь от солнышка, проникшего в спальню сквозь плотные шторы, она недовольно поморщилась, вздохнула, откинула край одеяла и села, опустив ноги на пол.

Игривые солнечные зайчики, отраженные бесчисленными пузырьками и склянками, что стояли на туалетном столике, весело разбежались по стене и кровати, улеглись на паркете, забрались на люстру. Да и акварели под стеклом, висящие над кроватью, ожили, засмеялись.

Лишь старой женщине это утро не в радость – да и чему радоваться? Еще одна ночь позади, одинокая, тревожная из-за нелепых снов.

Проведя узкой ступней по ковру, она на ощупь нашла правый шлепанец, надела его и попыталась найти левый. Безуспешно. Шлепанца не было. Тамара Николаевна не без труда наклонилась, оглядела пространство возле кровати – пусто. Ворча на себя за неряшливость, встала на колени и, опершись ладонями, заглянула под кровать, но и там не обнаружила пропажи.

– Ах ты, господи! – пробормотала Важенина, кое-как поднимаясь с пола. – И чего я, в самом деле, без очков-то шарюсь?

Взяв с тумбочки очки, она теперь уже во всеоружии принялась осматривать спальню, как вдруг всплеснула руками:

– Это как понимать, а? Мартин! Что ты себе позволяешь?

Эти слова предназначались серебристо-серому коту, лежащему в углу возле кресла. Его лапки покоились на вышеупомянутом левом шлепанце, а зеленые глаза зорко следили за каждым движением хозяйки.

После паузы, во время которой Важенина как будто ждала ответа от кота, последовал новый вопрос:

– Может, ты все же отдашь мне тапок?

И вновь пауза – ожидание, и прежний хладнокровный взгляд зеленых глаз. Лишь подрагивающий кончик хвоста говорил о том, что равнодушие кота напускное.

– Нет, это просто возмутительно! Вы посмотрите на него! – воскликнула в сердцах Тамара Николаевна, обращаясь к портретам на стене – немым свидетелям этой сцены. – Это не кошка, а сфинкс какой-то! Да просто разбойник и прохвост!

Ковыляя в одном шлепанце, она подошла к Мартину и сделала попытку отобрать у него тапок. Но кот крепко держал его, вцепившись в ворсистую ткань острыми когтями.

– Мартин! Ты же понимаешь, что я не могу ходить в одном шлепанце.

Ее голос смягчился, в нем появились просительные и ласковые интонации:

– Ну, родной мой, отдай мне тапок, и пойдем на кухню. Сварим кофе, я тебе «Вискаса» насыплю. А?

Она накинула на себя старый шелковый халат и села в кресло. Мартин вдруг встал, потянулся и прыгнул к хозяйке на колени.

– Я, в общем-то, все понимаю, – гладя кота, рассуждала Тамара Николаевна, – не такая уж я дура. Это из-за нее, этой рыжей вертихвостки, ты устроил сцену? Что ж. И я была молодой. Но в отличие от тебя более разборчивой. Да, да! Мои избранники были благородной внешности. Порода чувствовалась во всем: в посадке голоы, манере зажигать сигарету… А эта, рыжая твоя? Ни стати, ни голоса.