Я слышу, как они возятся там в темноте, толкаясь и переругиваясь вполголоса, иногда взбивая вязкий ночной воздух крыльями, чтобы умоститься поудобнее.

Я никогда не видел, чтобы они летали. Конечно, я бы и не смог ничего разглядеть в темноте, но почему-то уверен, что они не умеют летать.

У той птицы, которая всегда появляется первой, большие, печальные глаза, как у собаки.

Я это чувствую.

Еще я чувствую, что она добрая. Она всегда сидит чуть поодаль от других.

И остальные никогда не пересекают невидимую границу между ней и ими. Они ее недолюбливают и побаиваются.

Иногда она исчезает ненадолго, и тогда пространство за окном наполняется неприятным шорохом. Даже отчасти зловещим.

Как будто множество змей ползут неведомо-куда по палой, прошлогодней листве.

Все остальные птицы похожи друг на друга, как капли чернил в чернильнице, но среди них выделяется одна,

обычно приходящая последней.

У нее блестящие глаза-бусинки. Взгляд их быстрый и колючий.

Она единственная, кто никогда не смотрит на меня постоянно, только бросает острые взгляды искоса и тут же отворачивается в сторону.

Она единственная, кто никогда не сидит спокойно. Всегда определяю ее перемещения по тому, как она цокотит коготками по перилам, а иногда дробно постукивает клювом по переплету лоджии.

Она любит находится ближе всех к освещенной зоне. Так что, мне кажется иногда – я вижу, как мелькают ее маленькие, костистые лапки и кончик тупого клюва, на секунду выглядывающего из темноты.

Однажды я даже как будто разглядел в ее раскрытом клюве настоящие человеческие зубы! Это была жуткая ухмылка.

Я знаю, что не сумасшедший. Птицы существуют на самом деле. Для того, чтобы окончательно убедится в их существовании, нужно просто выключить торшер – убрать эту непроницаемую световую завесу. Но стыдно признаться – я очень, очень боюсь.

Этот страх иррационален. Он сидит где-то в подкорке, но парализует тело и волю состоянием близким к ужасу.

При одной только мысли протянуть руку и выключить свет, что-то темное там, за окном, ухмыляется и как будто говорит: "Хочешь поиграть со мной, Малыш-ш-ш?"

Оно произносит это голосом Буки, жившего в шифоньере в комнате моего детства.

И хотя в ту пору мне было от силы лет 9–10, я всё очень отчетливо помню до сих пор:

– Мама… мамочка… не выключай свет, пожалуйста… Он там… (безудержный детский плач)

– Сыночка, там нет никого… ну что ты, хороший мой… мы же с тобой посмотрели… ну давай еще посмотрим…

– А-а-а… нет… он там… я знаю… (плач)

– Сынок… стыдно спать при свете, ведь ты уже взрослый мальчик… будь мужчиной… даже твоя младшая сестренка не боится и давно спит.

– А ты правда никуда не уйдешь? (дрожащим голосом, сдерживая рыдания и утирая слезы)

– Ну что ты, Малыш… я тут, за стеночкой… только позовешь, и я сразу приду…

– Правда?

– Правда, сынок… правда. Спи, мой хороший.

В детстве я точно знал, что Бука существует на самом деле.

Но тогда я придумал от него защиту и свято верил в нее. Иначе просто бы сошел с ума от страха… В тот момент, когда раздавался щелчок выключателя и гас свет, я оставался с ним один на один, и никто в этом мире был не в силах мне помочь.

Защита была простая: надо было плотно завернутся в одеяло с головой, так, чтобы не осталось ни единой щелочки, и побыстрее заснуть.

Мать знала об этом и, дождавшись, когда я усну, аккуратно распутывала меня. Я чувствовал сквозь сон ее ласковые, прохладные руки, достающие меня из складок одеяла, но мне было в этот момент уже нестрашно, потому что был твердо уверен – Бука ничего плохого не может сделать со спящими.

Это было в далеком детстве…