– Да провались ты отсель, щенок! – рычит на него седоусый вахмистр, видя, что она скачет не в своем эскадроне – не по праву: она еще не заслужила права на смерть; их эскадрон еще не снялся с места, а она, по незнанию, кинулась вперед – прежде отца в петлю!

– Да сгинь ты, молокосос! – снова огрызается вахтер.

– Да что тебе, дедушка? – удивленно спрашивает девушка, захлебываясь от скачки.

– Это не твой эскадрон…

А уж смерть тут – сшиблись! Послышались крики, стоны, удары, ругательства… «Ох… о!.. Боже!.. Смерть моя!.. Смертушка, братцы!..»

Уже то там, то здесь бешеный конь несется без седока, высоко закинув голову… Иной несет на седле мертвое тело, пока оно не свалилось на землю… Нет порядка, нет ранжиру – смерть командует…

А ружейное лопотанье так и захлебывается в переливчатом огне, перебегая с места на место, словно это что-то живое лопочет несвязно, нервно… А горластые пушки так и задыхаются, кажется, торопясь изрыгнуть больше и больше огней и смертей…

Отбившись от общей свалки, окруженный французскими драгунами, какой-то русский офицер отчаянно защищается. Но он один, а над ним сверкают до пяти-шести сабельных клинков… Он уже шатается на седле, готов упасть, сабельные удары скользят по нем, по его седлу, по лошади… Погибает, бедный!..

Это видит Дурова – и не выносит такого мучительного зрелища. Как безумная, с пикой наперевес, она несется на помощь погибающему, гикая по-казацки своим детским голосом, – и странно, непостижимо! Старые драгуны Наполеона робеют этого детского гиканья и разлетаются в стороны.

– Кто вы? – спрашивает девушка, подскакивая к офицеру, который уже лежал на земле раненый.

– Панин, – отвечает тот.

А раненый конь его, освободившись от седока, бешено скачет за убегающими драгунами, в ряды неприятеля, словно хочет отмстить им за своего хозяина.

Девушка нагибается к офицеру и поддерживает его.

– Вы в состоянии сесть на лошадь? – спрашивает она, и у самой голос дрожит от волнения и счастья.

– Да мой конь убежал, – отвечает тот.

– Садитесь на моего.

– А вы сами?

– Я здоров, а вы ранены.

Раненый, взглянув в лицо своему спасителю, невольно восклицает:

– Да вы – ребенок! Как вы попали в этот ад?

Девушка, ничего не отвечая, помогает ему сесть на седло.

– По крайней мере скажите: кто вы? Я хочу знать имя своего спасителя, – настаивает раненый.

– Я – Дуров, конно-польского уланского полка… Спешите в обоз перевязать вашу рану… Алкид! Будь умен, вези хорошенько, – обратилась она к коню и потрепала его шею. – До свиданья, господин Панин.

Панину казалось, что все это сон. Сном казалась и необыкновенной девушке первая битва, в которой она участвовала и – спасла человека. Она сама не понимала величия своего подвига – она только радовалась, что сделала доброе дело.

– А он еще щенком меня назвал, этот сердитый вахмистр… Но, боже мой! Наши, кажется, отступают… Я ничего не понимаю… Я только благоговею перед величием боя… О, мой папа! Мой папа!

Да, это было отступление – и не первое… Русские уже не в первый раз отступают, привыкли – Наполеон научил их отступать. О! Это хороший учитель, – он научил отступать всю Европу, весь мир – и русские отступают.

Отступали после Ульма, отступали после Аустерлица, отступали после Прейсиш-Эйлау. Отступал Кутузов, отступал Багратион, отступали Каменский, Барклай-де-Толли, Буксгевден. Отступают и теперь Беннигсен, Платов, Фигнер.

И она, жалкая снежинка этой великой русской армии, тающей от взгляда корсиканца, – и она несется в общем вихре отступления. Стыдом пылают ее бледные щеки, глаза не глядели бы на это бегство – первое в ее жизни. А как они бегут – эти маститые, закаленные в боях! И им не стыдно!