Такова-то ласковая кошечка, сидящая рядом с Платовым под деревом. Поэтому понятно, что на слова Платова, что человечество живет порывами и что «мир управляется казаками», начиная от Моисея-атамана и Христа и кончая атаманом Наполеоном, кошечка, мечтавшая о короне, отвечала:

– Я думаю, генерал, что мир управляется казаками и партизанами.

– Во-во – верно… Ах, проклятый почечуй!.. Вот еще кто правит миром – почечуй…

В эту минуту что-то звякнуло, стукнуло – и перед Платовым очутился казак, словно он с неба сорвался: сам красный как рак, кивер на сторону, конь весь в мыле… Платов вопросительно глянул на него.

– Бакет, вашество, скрали, – отвечал тот.

– У кого?

– У его, вашество.

– Кто?

– Атаманского полка хорунжий Греков с казаками, вашество.

– Ну?

– Он недалече, вашество… Наши ребята тотчас по грибы пошли.

Платов улыбнулся.

– По грибы?

– Точно так, вашество, – из полка Каменнова охотнички.

– А бекет что?

– Сначала все молчали, а как пытать стали через дуло – ко лбу приставили, так показали, что сам он недалече, а супротив нашего крыла – ихних три корпуса: Ланов корпус, да Сультов, да Муратов[6]…

– Знаю… Я сам скоро буду… Ступай.

Казак повернулся и ускакал как бешеный… Вдали послышались выстрелы, и в то же время что-то словно упало тяжелое, так что воздух дрогнул…

– Проснулся – откашливается, – заметил Платов, прислушиваясь.

– Вероятно, думает возобновить вчерашнюю игру, – отвечал Фигнер, вставая с травы, на которой сидел около Платова.

– Да, вчера у него карты были не козырные… Однако нам пора к своим местам…

– Вы, генерал, везде на месте, – вкрадчиво сказал Фигнер.

– Ну, не совсем… Нам бы надо было гнать Наполеона, а не ему нас.

Платов свистнул, и из кустов выехал казак, держа в поводу лошадь атамана. Там же была и лошадь Фигнера. И тот, и другой вскочили на седла и поехали по тому направлению, куда ускакал вестовой казак.

Битва, видимо, началась. То там, то сям учащенные ружейные выстрелы, словно хлопушки, как-то глухо замирали в воздухе, между тем как более внушительные звуки, не частые и не гулкие, но какие-то тупые, точно разрывали этот воздух и колебали его. Белые клубы дыма, как огромные клочья взбитой ваты, взвивались то с правой, то с левой стороны неглубокой речки, извивавшейся в пологих берегах; иногда дымные клочья вылетали из-за кустарников или из-за опушки леса, а им отвечали такими же дымчатыми шарами из-за зеленых, густою щетиною проросших нив. Дымные круги все более и более сближаются, выстрелы становятся учащеннее, окрики орудий становятся все непрерывнее – и словно нервная дрожь пробегает в дымном воздухе – все дрожит и стонет. Птицы, нечаянно попавшие в это дымное пространство, испуганно мечутся и быстро отлетают в сторону…

Из-за дыма показываются двигающиеся колонны – и странный вид представляют они издали: это какие-то громадные чудовища, которые то взвиваются, то спрямляются, блестя щетиною трехгранных штыков или изрыгая клубы дыма с каким-то словно бы захлебывающимся лопотаньем… А пушечные окрики все энергичнее и энергичнее – бум! бумм! бумм!

В дело бросается конница. Французские драгуны сшибаются с русскими уланами. Эскадроны несутся стройно, ровно, словно на параде, пока в эти ранжированные по нитке ряды не ворвется смерть… Земля стонет от конского топота…

С самым первым эскадроном конно-польского полка, в первой линии, рядом с седоусым, хмурым вахмистром несется что-то юное, стройное, бледнолицее – совсем дитя, и так бешено мчится в объятия смерти, где свистящие пули и грохочущие ядра пушек… Это она – Дурова; в глазах не то благоговейный ужас, не то благоговейный восторг…