– Великий свет, Дарина, вас, что бьют? Вас обижает кто-то, поэтому вы такая перепуганная? Если вы так опасаетесь за свою жизнь, можете покинуть мой дом тут же, никто не станет вас удерживать. В конце концов, это даже обидно. Я хотел вам помочь и ничем не дал повода сомневаться в своей порядочности.

Нет, я точно дура.

– Извините, Джеймс, – вздохнув, отвечаю я, – какой-то день выдался нервный. И ливень еще.

– Вы не любите дождь?

– Да нет, почему же. Люблю. Но, когда стихия так бушует, во мне тоже словно высвобождается что-то дикое, неуправляемое. И порой не очень умное, – усмехаюсь я. – Если ваше предложение выпить чая в силе, я буду рада. Даже если у вас нет земляники.

– Слово джентльмена, Дарина, и не будем возвращаться к этой теме. Позвольте? – он предлагает мне руку.

Мы идем по западному коридору, арки, выходящие в холл, одинаковые. Но вот за ней убранство так отличается, будто мы попали в другой дом. Все в золотисто-коричневых тонах. На столе вазы с фруктами и орехами, на дверях венки из осенних листьев и веток. Много меха, обивка на мебели мягкая, пестрая, какая-то уютная. Вообще, от всего интерьера такое ощущение, будто сидишь, закутавшись в плед, а за окном бушует гроза. И я вдруг понимаю, что и от Джеймса у меня такое же ощущение. У чародеев особые отношения с миром.

Когда мы входим в гостиную, стол для чая уже накрыт.

– Прислуга у вас удивительно расторопная и незаметная, – вежливо отмечаю я.

– А? Прислуга, – Джеймс будто удивлен моими словами, – да, вы правы. Присаживайтесь.

Он отставляет стул, помогая мне сесть.

На столе помимо чайника, чашек и молочника с сахарницей, какое-то невообразимое количество варений, джемов, домашних мармеладов, повидла и пастилы.

– Надо же, а вы сластена, – улыбнувшись, говорю я, взяв из вазочки квадратик облепихового мармелада в шоколаде.

– Можно и так сказать, – отвечает он, и слова эхом отдаются у меня в ушах.

Он так уже говорил про что-то. Ах, да, не чародей ли он. Все-таки что-то он скрывает, но, мне кажется, это не от желания мне навредить, да и вообще со мной не связано. Мало ли какие бывают у людей тайны и дела. Спроси у меня кто-то о жизни в моей, с позволения сказать, семье, я бы тоже не сильно откровенничала.

Мы пьем душистый чай, едим сладости и болтаем о всякой ерунде. О том, какой дождливый выдался октябрь и что яблоки в этом году на диво крупные и сладкие. Что весеннее половодье в этом году было ранним, поэтому уродились злаки, и фермеры удачно продали урожаи. А еще я рассказываю про свой аптекарский огород и, кажется, это первый человек после отца, которому это интересно.

Я и не замечаю, как дождливая серость за окном сменяется густыми сумерками, а потом и темнотой. Лишь когда часы бьют без четверти девять вечера, я спохватываюсь.

– Великий свет, Джеймс, она меня убьет, точно убьет, – чуть не плачу я, вскакивая, и бегу к дверям. – Я должна быть дома не позднее девяти, но мне никак не успеть.

– А как же земляника? – спрашивает он.

И я бросаю такой взгляд, что даже самый отпетый преступник бы раскаялся в своих деяниях и пошел высаживать леса и помогать приютам.

– Да погодите вы, Дарина, – он хватает меня за руку, – вы успеете, слышите вы меня?

Мы выходим в холл к фонтану, но идем не к дверям, а к восточному коридору, он оформлен в нежных зеленовато-голубых и сиреневых тонах. Мне некогда смотреть по сторонам, мы все идем, идем, я опять начинаю нервничать. Джеймс успокаивающе сжимает мою ладонь, и я выдыхаю. Коридор заканчивается большим крытым садом. Здесь, на небольшом диванчике сидит молодой парень, едва ли сильно старше меня. Короткие светлые волосы топорщатся на макушке, а светло-серые глаза неожиданно глубокие, с сильным, цепким взглядом.