– Будь уверен и спокоен. Всюду, где ты идёшь в чистоте, иду и я с тобою. Осязай в своём пульсе биение моего сердца. Есть много путей знания, но верность у всех одна. Распознавай во встречных их скрытое величие и не суди их по видимым несовершенным качествам. Оберегай мой камень, ибо он не одному тебе защита.

Мгновенно спокойствие сошло в мою душу, я радостно взглянул на Андрееву, с которой произошло что-то мне непонятное. Она побледнела, вздрогнула, склонила голову на грудь и точно замерла в позе кающегося. Я посмотрел на Иллофиллиона. Он был серьёзен, даже строг, и пристально смотрел на Андрееву. Когда та подняла наконец голову, он сказал ей очень тихо, но я уверен, что она слышала всё до слова:

– Стремясь пробудить в другом энергию и силу, надо уметь держать в повиновении свои собственные силы. Даже в шутку нельзя касаться того, о чём сам не знаешь всего до конца. Обратный удар может быть смертелен. И если он не оказался таким для вас сейчас, то только потому, что я его принял на себя.

Вокруг нас, где шёл общий и часто перекрёстный разговор, никто не заметил этой маленькой сценки. Да и вообще все так привыкли к эксцентричной манере Наталии Владимировны и говорить, и шутить, что её словам никто не придал особого значения. Я же, хотя и не понимал всего до конца, всё же сознавал, что в словах Иллофиллиона таилось нечто очень значительное для Андреевой.

Её несколько презрительный тон, когда она возмутилась моею ребяческой радостью из-за подаренного мне белого павлина, огорчил меня. Я подумал, что совершенно невольно ввёл её в раздражение. И в то же время я вспомнил слова сэра Уоми, что каждый вступающий на путь Знания должен стараться говорить так, чтобы ни одно его слово не язвило и не жалило.

Я ещё раз прижал к груди камень, подумал о словах из письма Али: «Всё, чего должен достичь человек, – это научиться начинать и заканчивать каждую встречу в мире, доброте и милосердии» – и решил очень строго следить за собою сейчас, чтобы сказанное мне другими – каким бы тоном оно ни было сказано – не вызывало во мне горести или раздражения.

Во время обеда седой проводник несколько раз взглядывал на меня, и я читал в его глазах огромное дружелюбие по отношению ко мне. Андреева сидела, опустив глаза вниз, была бледна и молча слушала, что говорили её соседи, изредка кивая головой. Мне казалось, что в ней происходит что-то особенное, для неё очень тяжёлое, что она пытается скрыть.

Бронский снова был обаятельным собеседником, но всё же я подмечал в его лице тревогу. Только спокойный взгляд Иллофиллиона, казалось, вливал в него уверенность каждый раз, когда взгляд его встречался со взглядом артиста.

После обеда Иллофиллион предложил мне пойти в комнату Али и приготовить заданный на завтра урок, что я с восторгом принял. Бронскому Иллофиллион разрешил до чая провести время у постели больного друга, а Альвера Черджистона позвал в свою комнату, от чего лицо молодого человека засияло.

Старый араб-проводник подошёл к Иллофиллиону и, глядя на меня, что-то стал быстро говорить, чему Иллофиллион смеялся. Ещё раз я пообещал себе с наивысшим прилежанием изучать языки Востока. Мне Иллофиллион сказал только, что после чая араб принесёт обещанного молодого павлина и объяснит, как за ним ухаживать и чем кормить.

В самом счастливом настроении я отправился учиться. Как обычно, и сторож, и его павлин встретили меня гостеприимными поклонами. Мне хотелось спросить сторожа, как зовут его и его чудесного павлина, но я был похож на того слугу из притчи, который вытирает пыль с драгоценных книг, не понимая языка, на котором они написаны. Для слуги книги были мертвы, а здесь передо мною были живые существа, но я не мог произнести ни одного понятного им слова.