Здесь было много неприкаянных. Очень много. Почти что все. И точно каждый другой чувствовал себя более чужим, в этих стенах находясь, чем это было ей дано; но она вела себя более чем странно – казалось, необдуманно.

Она выходила только ночью – когда наступала темнота. Ей было все равно, спят ли все и остался ли кто в зале гостевой – ей безразлично было, кому подавать более чем длинный шлейф своего платья; но очень огорчалась, если некому то было предложить.

Ей невозможно было отказать под неведомым влиянием сей дамы – но почти все чурались с ней всяких дел иметь. А потому и запирались в комнатах своих; двери вручную лишь прикрытые ее не останавливали. Она могла и заглянуть, и постучать легко и в такт мелодии знакомой каждому и очень хорошо пальцами по косяку, и пошептать зловеще и приторно-сладко для большей острастки.

Но хоть какой-то мало-мальски заметный человеческий контакт был установлен у нее с той самый барышней самых цветущих юных лет, которую звали Элеона.

Всегда и во всем была замешана – но всегда и во всем оставалась чиста и невинна.

Она говорила правду, лукавя – и в том, может быть, наверняка, и состоял секрет ее обходимости и неприкасаемости, и потому, вероятно, вокруг нее и на ней же самой и были завязаны следы каждого из сокрытых в стенах этих белокаменных артефактов.

Она ничем не ручалась и ничего не была должна. Не оправдывалась ни перед кем и никогда, и не звала на помощь, и за советом ни к кому не обращалась – и попусту улыбалась. Неизменно, честно – от души – без причины улыбалась.

Казалось, была она все время в каком-то забытьи. И было в ней что-то очаровательно прекрасное, и было что-то, что понять давало – совершеннейший ребенок.

Во всех отношениях между обитателями этого дома белокаменного была одна черта, что их отождествляла с самыми святыми и неприкосновенными, непоколебимыми и нерушимыми ничем, ни в коей мере и даже спустя много, много лет. В черте той выражалось все их благородство друг к другу обращенное в самой простоте их взаимоотношений и отсутствии навязчивый вопросов, поучений и непозволительного выражения недопонимания своего собеседника, соседа своего.

В том было особое искреннее чувство привязанности эдакой, которая не терпит посягательств или каких-либо причин; которой не нужна навязчивость в поддержку и нет необходимости с глаз долой гонять друг друга – иногда – и снова, и еще раз, и еще много, много раз.

Они семьей были без всяких обязательств, чаще всего не зная друг о друге ровным счетом ничего – и ничего не спрашивая; но, тем не менее, в холодных стенах дома белокаменного всегда было светло, тепло и уютно – при них, при всех этих гостях; таких гостях, которых пожелать только и остается каждому хозяину дома своего. Которую остается только пожелать – и желание то сделать вновь и вновь не дает смолчать мио проходящему стороннему наблюдателю, которого пока что, на данный момент, в стенах белокаменных ничто не может задержать; до поры до времени.

И на этом, пожалуй, остановимся; об этом стоит рассказать – именно что рассказать.

Но ни с чем не сравнить красоту изначальную,

Красоту невыстраданную – или же

Приведенную порогом шагу ровному и уверенному.

Красоту Золотой поры.

Вы ошибаетесь, полагая, что этому миру не хватает святости.

В этом мире нужно хотя бы на раз прекратить решать проблемы.

С этим миром нужно остаться наедине.

Этот мир послушать и всех его населяющих ваших товарищей.

Этому миру не нужны проблемы.

Этому миру нужны вы.

Но вы же открыть себя пытаетесь только путем преодоления собственных проблем.