– Мне, батюшка, девятнадцать.

– Лучше твоего знаю. Не смей отца перебивать!

С минуту они молчали, каждый старался укротить свой горячий норов. Первой заговорила дочь.

– Извините мою резкость и непочтительность, батюшка, но я не понимаю, чем уж так плоха жизнь помещицы.

– И ты меня прости, коли есть за что. А жизнь сельская ничем не плоха. Всем она хороша… Это-то и худо. Почему сей парадокс? Вот почему: каждому овощу свое время, или, как сказано в Писании: «Время разбрасывать камни и время собирать каменья». Я счастливой тебя хочу видеть. Ведаешь ведь, в чем счастье молодости.

Сашенька молчала, глядя в окно, на проплывавшие мимо унылые заросли придорожной ольхи, которые все никак не кончались.

– Ведомо тебе? Ответь. Пересиль себя и ответь.

Ольшаник кончился, карета стала забирать в гору, мелькнула синь реки, дальний высокий бор… Сашенька повернула к отцу побледневшее лицо:

– Вы, вы… Прошу… Вы делаете мне больно.

Бригадир вдруг быстро закрыл глаза руками и тихо по-стариковски всхлипнул.

– Батюшка!

– Я ничего. Я сейчас.

Сделав над собою усилие, Неживин опустил еще чуть дрожащие руки на колени. Экипаж подъезжал к поместью.

– Вот и прибыли, – промолвил Андрей Петрович, крепко ухватил дочь за плечо и быстро поцеловал ее в щеку.

– Прости меня, дочка, дурака старого. Только ты оттаешь. Верю, что оттаешь.

Не дожидаясь, пока повозка остановится, бригадир распахнул дверцу, соскочил на землю и, задорно подпрыгивая, поспешил к амбару, откуда доносился дробный стук топоров.

У Сашеньки от тряски и душевных переживаний разболелась голова. Она прошла к себе, долго сидела, уставив взор в свежеструганные доски стены. В капельке смолы отчаянно билась прилипшая мошка. Через некоторое время ей удалось освободиться, и она неслышно взвилась к приотворенному окну в светлый вечер.

После поездки с отцом в Смоленск в сердце Сашеньки поселилось беспокойство. Она продолжала обычные хлопоты по хозяйству, вечерами играла с сыном, сплетничала с Анфисой, бывшей в курсе всех новостей, что разносила сарафанная почта, даже пару раз проэкзаменовала Никиту по латыни и французскому. Однако смутная тревога не покидала ее, пока не оформилась в виде простой истины: ей стало скучно в родном имении.

С домашними делами Анфиса и Прасковья справлялись не хуже нее, на стройке заправляли Андрей Петрович и Прохор. Что уж о полевых работах говорить… Жизнь в усадьбе, еще недавно казавшаяся ей исполненной великого смысла и единственной возможной, обернулась рутиной, выглядела блажью глупой барыни. Пройдет весна, потом лето, зима… Снова весна… Все чаще вспоминала она Петербург, Москву… Что-то она не успела разглядеть, почувствовать во время своего столь недолгого пребывания в столицах. Жизнь в деревне, такая простая, незатейливая, спокойная, предсказуемо повторяющаяся из года в год… Здесь хорошо обитать на склоне лет, удалившись от столичной суеты. Сашенька ощутила, что ей отчего-то не хватает праздничного блеска. Многое пережив и поняв за прошедший год, она, конечно, научилась различать за деревьями лес, за блеском – не всегда золото. И все же…

Может быть, в столице жизнь даст ей еще один шанс, расколдует застывшее сердце, которое живо и алчет, увы, отнюдь не провинциальных пасторалей. Было еще одно, наверное, самое важное. Сашенька понимала, что потеряла часть себя. И не в избе под Вязьмой, не в разоренном имении, не в лесной глуши. Эта потеря произошла раньше, в Петербурге, после первой измены Алексея. Сейчас вторая половина Сашеньки где-то там, на Обводном, горько плачет, ждет, когда хозяйка отыщет ее, примет, согреет…