Век приучаемся мы к отчужденью

жизни живой, тренируясь при жизни

в самозабвении и умиранье,

так приучаются к самозакланью,

так постепенно – ступень за ступенью,

как по ступенькам, сходят с ума:

в сонной ли сини, в тихой квартире

снятся покинутые дома,

сброшенных жизней змеиные шкуры

и чередуются в яростном мире

вспышки горячечной температуры

с тряским ознобом злой лихорадки.

Этот – возвышен до самоповешенья;

падая, корчится Мышкин в припадке;

в полночь беседует с чертом помешаный…

девочка снится мужчинам, играет

с Гумбертом и Свидригайловым в прятки.

Истовых чувств исток

заперт, наложен запрет,

перебродил сок,

перебродил в бред.

Рвется нежная плоть,

мякоть из кожуры —

истому перебороть

в порыве адской игры

тщится тщедушный мозг,

шаток сознанья мост,

сладок запретный плод,

но отныне запрета нет —

все дозволено тем,

кто в силах переступить

через табу, тотем,

чтоб жажду Лилит испить.

Лишившись угла и крова,

проживал я в театре теней,

лунных, солнечных, звездных,

вели они бой меж собою,

бесшумный, вечный, бескровный;

из земли извлекали корень

мандрагоры в лунные ночи,

тень собаки сажая на цепь,

и собачья тень издыхала

и снова садилась у корня.

Съев тень яблока, тени вещали,

исполнялись немыслимой силы,

находили клады, рожали,

на врагов насыпали порчу,

весть о том несли вестовые,

на исходе дня удлиняясь,

а в безлунно-беззвездные ночи

укорачиваясь и корчась.

Там жили бесшумной жизнью

и бескровно там погибали:

тень склонялась над тенью с лаской

и другую тень пожирала,

на том месте трава рыжела,

видно солнце ее выжигало,

а лишенные собственных теней

растворялись в чистейшем эфире.

Там я с собственной тенью слился

и с другими сдружился тенями —

в безмолвной стране забвенья,

где жду я тебя с твоей тенью.

Не стаю лебедей, не соколов

я выпускаю из ладоней,

и вот, являются из коконов —

(неотличимы от агоний

те напряженные мгновения

на грани смерти и рождения,

а просветленье – от безумия,

когда во тьме своих наитий,

склонясь над бездною Везувия,

натягиваю струны-нити

и с крутизны стола соскальзываю,

паря над пропастью топазовою) —

и, молчаливые, над бездною —

лишь слышится шуршанье крылий —

взмывают песней бесполезною,

храня налет небесной пыли,

быть может, просто однодневками,

а может – гордым махаоном,

но крыльями взмывают дерзкими

под изумленным нeбосклоном, —

пусть издыхающие гусеницы

влачатся по земле печальной, —

так некогда святые мученицы

и ведьмы на кострах молчали…

А невесомость – это страх,

разрыв привычных уз, иллюзий,

И веской тяжестью в руках

не стать обыденной обузе.

Истончена моя печаль

до искры золотой в глазах,

до искрометного луча,

мечтающего о кострах,

но ткань реальности размокла —

неотличимы от пустот

заброшенные эмпиреи:

припоминая Эмпедокла,

по краю кратера ползет,

в пустынное жерло глазея,

завороженный светом крот.

Как льётся свет в небесный люк!

Гуляет по страницам ветерок,

а я на заре выпускаю из рук

птицу своих тревог.

Как безмятежно ясен день

и головокружительна зелень —

на меня же с неба падает тень

птицы моих смятений.

Как вечер тих, и ветер стих,

и ночь глядит на страницу,

а ко мне вернулась верная птица

и закрыла крыльями стих.

До чего, щегол, ты щегловит

О. Мандельштам

Свет и свист, и щелк да щелк —

прилетел ко мне с утра,

разбудил и растравил,

взбудоражил до нутра,

посвистел он и умолк.

Ты растрава, мой щегол,