– Лёня, ты чего? Такое ж дело…

– Дело? Вот дело, – Леня взял со стола кипу бумаг, – И мы его мусолим уже пол жизни! Об этом и только об этом вы должны думать в этих стенах. Всю вот эту вот хрень устраиваете ещё где-нибудь, а не здесь, когда на вас со стены десяток детских трупов смотрит! – гаркнул он, указав на фотографии с мет преступлений, прикреплённые к его рабочей доске.

Никто ничего не ответил. Все тихо разбрелись по рабочим местам.

– Ты не прав, Лёня. Мы как лучше хотели. Такими темпами у тебя скоро кроме вот этого стола, стула и кипы бумаг ничего не останется, – высказал Рома, когда вышел последний.

– Не страшно.

– Ошибаешься.

Рома ушел вслед за коллегами из собственного кабинета и до вечера туда не возвращался, предпочтя поработать в поле.

Леонид выпустил шары, наполненные гелием, в окно в свободный полет. Напитки запер в сейф. Подарки распаковал – куча детских вещичек и все как назло бледно-голубого цвета вточь, как пуповина, душившая его сына.

По пути домой он сделал крюк и отвез всю одежду в детский дом.

Космически чёрный, нестерпимо горький кофе обжег кончик его языка, но Леонид не заметил боли. Она была, но он просто не успел обратить на неё внимание и пропустил мимо, словно, отвлёкшись, просмотрел пару малозначительных кадров какого-то фильма. За последние пару недель Леонид героически выпил столько этой смолы, что язык давно превратился в сплошной волдырь, а депривация сна стала для организма не только нормой, но даже чем-то желанным.

– Так, Рома, давай ещё раз проговорим, что мы имеем?

Рома потянулся в кресле, выходя из неги лёгкой поверхностной дрёмы.

– Лёня… ну, сколько можно повторять-то? Честное слово, я чувствую себя уже каким-то студентом перед сессией.

– Очень смешно. Нужно, нужно всё прогонять по нескольку раз. Может, мы что-то пропустили, что-то очевидное, но между строк. Тем более у нас уже замылен взгляд, понимаешь?

– Замылен? Да у меня скоро глаза вывалятся из орбит! Мы перечитали с тобой трижды все тома дела, пересмотрели столько материалов, что они мне снятся уже. Ах, нет, ещё не успели присниться – я же разучился спать!

– Почерк един и отточен, но связующим звеном являются не жертвы, верно? – продолжал Леонид, будто вовсе не слыша напарника, – Только их возраст и метод, и орудие убийства. Дети, подростки, один удар в сердце мизерикордом и всё. Связей между детьми нет…

– Я понял, тебе бесполезно что-то говорить. Хорошо, давай повторим, дай бог мне терпения! – Рома поднялся из кресла-кровати, налил себе тоже чёрной жижи в немытую кружку и подошел к одной из пяти пробковых досок, висевший у них в кабинете – ту, на которой были фотографии всех жертв, – Да, связей нет. Дети и их семьи знакомств не имели, жили в разных районах города и области. Достаток у всех разный, но примерно одинаково средний. Что ещё?

– Ничего.

– Ты не находишь, что он действует не как маньяк, а как киллер. У всех маньяков так или иначе присутствует насилие, имеются ритуалы какая-то система, и она плюс-минус у всех одинакова, есть вариации, но в целом, а здесь… Здесь тоже система, но совершенно другая, не маньяческая.

– Да, есть такое. Об этом всё говорит – он убивает в разных местах, разных детей, казалось бы, полный хаос, но…

– Но он по уму всегда делает это на улице, чтобы не оставлять никакой своей биологии. И главное – убивает максимально быстро и так сказать гуманно. Видно, что для него это важно, – Леонид начал расхаживать по кабинету, – Важно, не причинить боли. Как будто бы цель – само убийство, как устранение конкретного человека, а не насилие, не власть, не получение от этого удовольствия.