Странное дело, но, если честно, я оставался внутренне совершенно неповрежденным, спокойным или равнодушным, пожалуй! Правда, вот сегодня целый день ездил, говорил, думал, как никогда, а остался в итоге с чувством непоколебимой целостности в душе или какой-то внешности происходящему, не знаю. И, что я за человек такой? Раньше у меня случались нравственные промахи, конечно, но я не терял надежды, уверенности в собственной человечности, порядочности что ли, которая еще обнаружится когда-нибудь в трудной по-настоящему ситуации.… Вот она, такая ситуация! А я равнодушен либо слеп.… И какая-то баба полуголая периодически начинает скакать в голове… Черти что! Надо бы, наверное, пожалеть Витю, а жалости большой нет. Все как-то очевидным стало, само собою разумеющимся. Кого-то жалко, несомненно, только непонятно кого: его, родителей или себя? И почему же я сам не отчаиваюсь? Разве Витина смерть не мое личное дело? Разве в ней нет жестокого указания на мою неотвратимую кончину, с которой он меня поставил впритык, нос к носу! Но я, правда, ничего не могу различить здесь, хоть тресни! Пусто и темно и вроде бы ничего особенного.

Я уставал думать и волноваться, шел дальше, но, сделав несколько шагов, возвращаясь в свой обычный мир, довольно приятный и интересный, различал там несомненный зловещий уклон к линии горизонта.… Вот жизненная плоскость, полная различных нагромождений, уступов, зацепок, ориентиров естественного либо искусственного происхождения, больших и малых.… Так, когда стоишь где-нибудь среди них, кажется все прочно и стабильно. Но стоит двинуться с места, как начинаешь скатываться вниз. Как в детском бильярде, металлический шарик обходит выигрышные лунки, перепрыгивает через препятствия, разгоняясь быстрее – быстрее проскакивает через воротца, въезжает, наконец, в бесполезную мертвую зону, где и останавливается, поколебавшись туда-сюда, блеснув инертным металлом. Мы все туда едем. Сползаем на задницах все вместе, сосредоточенные на малых перемещениях в походном, так сказать, строю почему, обыкновенно, теряется ощущение глобального движения. Чувства нет, но движение есть, чего бы мы, ни городили на своем пути. Что с этим делать? Как – нибудь, потом? А, почему потом, что потом? И разве нельзя подобрать способ побыстрее, почище и, таким образом, предупредить «естественный процесс»?

Я встал под фонарем, подняв голову, мучительно вглядывался в истекающий мертвый свет. «Что, Джон, – хана?» Ответом было молчание тошнотворной голодной усталости. Я покорно опустил голову, рассматривал свои модные ботинки, думал про еду, про жену, о том, что надо не забыть, забрать белье из прачечной…. Изумляясь себе, брел дальше.

Я ввалился в квартиру, сбросил одежду, умылся. Поздоровался с подозрительной, высунувшейся соседкой, полез в холодильник. У себя в комнате включил телевизор, с аппетитом ел. Потом провалился в крепкий, кромешный сон.

Похороны состоялись скоро, на третий день. Мы с Сергеем помогали в хлопотах отцу. Рано утром привезли гроб в морг, отдали санитарам. Разложили венки в траурном «Пазике». Вынесли и поставили туда тело. Понемногу подходили родственники, коллеги, знакомые; постепенно набралась небольшая толпа. Ждали мать с группой ближайших родственников.

Отец, небольшого роста, коренастый, рыжеватый, веснушчатый, был очень похож на Витю. Вернее, Витя на него. Держался он собранно, делал четкие продуманные распоряжения, так же взвешенно, спокойно изложил свою версию случившегося.

– Витя обладал большим самолюбием. Гордость заставила его буквально измотать себя, но главное, он вынужден был признать где-то несостоятельность своих попыток в тех задачах, которые он перед собой ставил. Получилось противоречие, в котором опять-таки победили гордость и самолюбие,… Верно, я понимаю, Ваня?