– Кто из вас Ваня? – вновь окликнул следователь, стоявший у телефона – подойдите, тут отец звонит.

– Алло! – я усердно ворочал языком и ощущал острую неспособность целенаправленно мыслить.

– Ваня! Это Витин папа… Ваня!… – Пауза, вздох и срывающийся на фальцет голос на пределе дыхания, – Ты не ошибся?

Я тоже вздохнул.

– Никаких сомнений.

В трубке раздавались неясные звуки. Я молчал.

– Ваня! А где это?

– Это здесь, у нас… от Фрунзенской недалеко идти… Здесь легко найти…

– Най-ду, – голос пел и срывался в трубке, – теперь на-ай-ду-у…

Разговор немного успокоил меня. Надо было давать показания. Какие? Что можно рассказать незнакомому желчному милиционеру о Вите, о его исканиях, о закономерном конце? Нужно ли?

Все оказалось проще. Вопросы следователя, сухие и формальные, требовали и формальных ответов. Кто такой, где проживаю, кем прихожусь «потерпевшему»? Какие видел у него приготовления? Тут я стал было неопределенно мычать, вытирать ладонью лицо… Следователь нахмурился.

– Так. Ты проволоку видел?

– Нет, не видел.

– Прямые слова о готовящемся поступке слышал?

– Нет…

– Ну и все! – Он строго посмотрел на меня и принялся покрывать быстрыми каракулями разлинованный листок, озаглавленный «Опрос свидетелей».

Мы сидели на скользких скрипучих стульях в приемной морга. Скоро я подписал складный, ни к чему не обязывающий рассказ. С Матвеем он обошелся еще короче.

К метро мы шли вместе. Молчали. Следователь мягко попросил у меня закурить.

– Друзья?

– Шесть лет проучились.

Милиционер, ставший человеком, несколько раз глубоко затянулся, устало пожаловался.

– За неделю и три дня праздников у меня уже трое.

Что, тоже трупы?

– Один из окна вывалился, пьяный. Девка вены себе порезала, теперь еще ваш приятель.

Мы снова шагали в сумерках. У метро он пожал нам руки, ушел. Мы с Матвеем остановились, раздумывая, что делать дальше.

– Знаешь, надо, наверное, к его матери съездить, – предложил я. – Правда, совершенно не знаю, что говорить.

– Да, чего говорить? Надо побыть с ними и все. Ты знаешь, куда ехать?

– Я знаю телефон, сейчас спросим.

Дома у Вити я не был, как, впрочем, и другие ребята. Почему? Вообще, он не звал. Дима Захаров рассказывал, как однажды, еще на первом курсе они вдвоем, гуляя по Москве, прошли пешком из центра в Тушино. Так и вижу эту пару, – носатый длинный Димон, развязный, жестикулирующий, экстравагантный, изливающий мальчишеское самолюбие в бесконечном монологе, и рядом, потупленный румяный Витя с приветливым лицом. У метро он объяснил, как найти туалет, и попрощался. Квартира была в пяти минутах ходьбы.

О семье он говорил очень мало. Мама его работала много лет в Гастрономе на Смоленской площади, что сказывалось в ассортименте закусок на наших вечеринках в общежитии. Была бабушка, не забывавшая положить Вите в портфель бутерброд с яблоком и несколько театральных леденцов. Отец, если не ошибаюсь, был какой-то чиновник от науки со связями. Совсем недавно он проговорился о сестре.

«Представляешь, поднимаюсь, вчера по лестнице, а она уже жмется к батарее с мальчиком…»

«У тебя есть сестра?»

«Дура! Тринадцать лет… Тряпки! Пластинки! Учится правда отлично, как и я…», – он захохотал, заметив скептическую мою физиономию.

«Это у вас семейное, Вить!»

Теперь, вот, приходилось знакомиться в посмертной необходимости.

Дверь открыла девушка, небольшого роста, худенькая, с острыми светлыми ресницами, рыжеватая и как-то неудачно похожая на Витю.

Она хлюпнула носом и посторонилась, пропуская нас в дверь.

– Вы Лена? Я – Ваня.

Она пожала мою руку, скорбно покивав головой. Из кухни выбежала маленькая сухонькая старушка в очках. В дальней комнате на диване трудно приподнялась женщина с полотенцем на лбу.