Но я ее не беру; вместо этого я смотрю на огромные старинные часы под одним из уличных фонарей. Сейчас четверть десятого, и влажная миссурийская ночь теплым дыханием овевает мне голые руки. Да что там яичницу жарить – если так пойдет и дальше, к августу мы сможем печь печенье с шоколадной крошкой для «Белого сахара» прямо на мостовой.

– Уже почти завтра, – говорю я, показывая на часы. – А завтра мне уезжать в Миннесоту.

– У нас еще полно времени, – настаивает Гейб, призывно помахивая мне пальцами.

Я вкладываю руку в его прохладную ладонь, и мы идем к старинной мельнице, которая даже сейчас является краеугольным камнем города. Конечно, мельничное дело уже давно засохло, как цветы, из которых местные хозяюшки раньше плели венки для украшения дверей. Но здесь, у этого исторического памятника, еще собирается на День независимости народ; тут летними вечерами едят мороженое и болтают; тут проходят исторические фестивали под музыку блюграсс.

Мы бредем по траве, над которой целыми россыпями танцуют ранние летние стрекозы. Побеги паслена уже начали обвивать стволы деревьев; если бы мы подошли поближе, то увидели бы и фиолетовые цветы по углам мельницы. Однако на полпути Гейб останавливается и показывает на темное небо. Я гляжу вверх.

– Звезда Челси Кейс, – объявляет он. – Я купил ее в Международном звездном каталоге и назвал в твою честь. Все документы лежат в коробке, в пекарне, но мне не нужны карты, чтобы найти твою звезду. Я узнаю ее где угодно. Сияет ярче, чем любая другая. Как и ты.

Я молчу. Дело в том, что его поступок мне – словно наждаком по коже. Я даже не знаю, почему… Это ведь просто романтический жест в духе Гейба Росса.

– Ты купил мне… звезду, – бормочу я. – Ну это… Спасибо тебе.

Надеюсь, что каким-то чудом он не поймет, что это очень натянутое «спасибо». Такое, какое говоришь бестолковой бабуле, когда она дарит тебе кроссовки на липучке – на липучке, из всех возможных вариантов!

– Знаешь, это как с моряками… Они ориентируются по звездам, как по карте. Или по компасу… – продолжает Гейб. – Так я хотел показать тебе, что сердце – это компас, и мое сердце ведет меня прямо к тебе.

Я моргаю, пытаюсь избавиться от рези в глазах. Ты дурища, Челси, думаю я. Последняя дурища. С чего ты вообще решила, что Гейб тебя недооценивает.

– Она прекрасна, – говорю я, таращась в небо. Но слова ничего для меня не значат. Так всегда бывает, когда врешь.

– Послушай, – говорит Гейб хрипло. – Никакого тебе торта на выпускной, пока не поцелуешь меня двадцать один раз. По одному за каждую ночь, которую ты проведешь в Миннесоте.

Наши губы соприкасаются, и я закрываю глаза. Открываю рот, прижимаюсь к нему губами и пытаюсь продлить поцелуй от одного мгновения к другому.

– Такими темпами, – говорю я, когда мы наконец отрываемся друг от друга, чтобы глотнуть воздуха, – до двадцати одного мы дойдем к утру.

– Ничего не имею против, – шепчет Гейб.

Наш поцелуй остывает, и тут я понимаю, что звезда Челси Кейс светит ничуть не ярче, чем любая другая.

– Хочешь знать, что такое рай? – спрашивает Кензи. Она только вошла на кухню, чуть не вышибив дверь. Она останавливается, чтобы приглушить свет в гостиной. Начинаем ровно с того же, на чем закончили прошлым летом. А я-то надеялся, что девять месяцев порознь немножко остудят смехотворные чувства, которые загорелись в ней прошлым летом на День независимости.

Ее походные ботинки топочут по полу; Кензи вышагивает по гостиничному залу, где теперь остались только мы вдвоем. Стены омывает свет свечей и ее надежды. Я сижу за столом, и чем ближе она подходит, тем сильнее виляют ее бедра.