Первая история про гречу.

Муж бабушкиной подруги ел гречу и разговаривал во время еды. Греча попала ему не в то горло. Он закашлялся и моментально умер. Был человек, и нет человека.

Вторая история про ложку воды.

Еще у одной бабушкиной подруги было два сына, младший – здоровый и старший – с синдромом Дауна. Младший, здоровый сын пил воду из стакана. Он баловался во время питья, вода попала ему не в то горло, и он тут же умер. А сын с синдромом Дауна сказал: «Мама, жалко, что Мишка умер, а я – остался, лучше бы я умер».

Обе эти истории завершались еще одной поговоркой: «Когда я ем, я глух и нем».

Если бабушка пребывала в плохом настроении и не рассказывала истории, за едой я смотрела телевизор. Кроме телевизора никто не помогал бабушке в кормлении. Телевидение меня очень увлекало. Я даже учила английский и немецкий во время завтраков. Потому, что утром шла передача английский для детей, а следом, через сорок минут – немецкий. К изучению немецкого бабушка была настроена крайне отрицательно. «Быстро, ох, как быстро все войну забыли, – ворчала она, – рашен швайн они русских называли. Это в передаче не рассказывают?»

Тем не менее немецкий шел фоном к очень долгому завтраку и выбора просто не оставалось.

После завтрака мы с бабушкой расползались в разные стороны, полностью вымотанные. Бабушка шла на кухню готовить новую еду. Близился обед.

За обедом все повторялось.

Мне было стыдно, что каждый день, по моей вине, мог стать для бабушки последним. Она, действительно, каждый день находилась на грани одновременно инфаркта и инсульта и только чудом спасалась.

Мир без бабушки не протянул бы и дня, и я своими руками приближала конец света. Но я, понимая это, снова и снова кидала кашу под стол. Нормальные дети так, конечно, никогда бы не сделали.

Бабушкина комната

Играть мне больше всего нравилось в бабушкиной комнате. Бабушка пускала в свою комнату из всей семьи только меня, потому что любила, не смотря ни на что, больше всех.

В комнате у нее стоял секретный холодильник с замком на ручке. Все шкафы тоже закрывались на замки. Большой трех-дверный, где как в шкафу, ведущем в Нарнию висели шубы, мутоновая и каракулевая, и синее пальто с норковым воротником, а на верхней полке лежала черно-бурая лисья горжетка с настоящими лапками и коготками. Сервант с китайским фарфоровым сервизом на 12 персон. Тумбочка с бельем. Единственный предмет мебели без замка – черно-белый телевизор на длинных ножках, который во время Перестройки вдруг открыл в себе способность показывать все кабельные каналы без антенны-тарелки, о которой мы и мечтать не смели. Естественно, пользоваться наличием кабельных каналов дозволялось из всей семьи только нам с бабушкой.

В одной из хрустальных вазочек, которая стояла на серванте, бабушка хранила вырванные зубы с длиннющими корнями. И зубы, и корни были коричневыми и напоминали косточки от фиников. В них я тоже играла. Также в играх участвовал огрызок красной помады и красный лак для ногтей. Бабушка так меня любила, что разрешала все это трогать. Еще трогать под присмотром дозволялось старый бордовый альбом с фотографиями, где лежала вся бабушкина пропавшая молодость. А также можно было рассматривать и немного играть в бабушкины украшения, брошки, жабо и статуэтки.

Я платила за любовь только злом. Перебила все статуэтки балерин, китаянок, лошадей, Пушкиных и конькобежцев. Была балерина – стала инвалидка, как Венера Милосская без рук. Я не хотела портить эти статуэтки, просто у меня все валилось из рук. И во все хотелось играть. После отбития рук и ног, все равно не шла речь о том, чтобы выбросить изуродованную статуэтку. Они оставались на прежних местах, немым укором. Я тяжело переживала, просила приклеить, привязать. На клей «Момент» отломанные конечности садились плохо и висели на коричневых нитях устрашающе, еще хуже, чем раньше.