Мама при этих словах начинала бить себя кулаками по голове и метаться из угла в угол.

«Иждивенец! – вопила бабушка. – Все лето просидел на жопе ровно. Палец о палец не ударил, ел, пил, срал. Гвоздь забить не может. Сумку сраную за три месяца не мог починить».

Мама продолжала метаться и заслонять папу.

– Сенечка, давай уйдем! Уедем! Потом вернемся за вещами.

– Потом!? – орала бабушка. – Потом тут ничего не останется, тут все разворуют. Вам хорошо, не вами нажито! Явился с маленьким чемоданчиком.

Это могло продолжаться часами, если бы, на счастье, в дверь кто-нибудь не стучал.

– Сима, сколько можно? – грозно упирая руки в бока, стояла в дверном проеме Анна Ивановна. – Грузовик только тебя ждёт! Весь лагерь слышит твои крики.

– Это моя душа кричит, Аня! Болезнь моя кричит! Эти паразиты меня до инвалидности довели, – бабушка садилась и начинала плакать. – Это не дети, это – колорадские жуки!

– Сима, заканчивай пиздрики. В городе поплачешь, – Анну Ивановну не удавалось сбить с толку.

Бабушка со стонами начинала перематывать чемоданы поясами от платьев. Все вокруг пахло валидолом и антимолью. Мама бесполезно мешалась под ногами и всхлипывала. Папа ворчал, что ноги его тут больше не будет, но очень тихо, чтоб, не дай Бог, бабушка не услышала. Мама на глаз пыталась определить, не бросит ли ее папа, после таких оскорблений. Я тоже слонялась без дела, вставая на ту или другую сторону. Присутствовал шанс попасть под горячую руку, поэтому, стоило принимать сторону сильнейшего, то есть бабушки.

И вот со скандалами, криками, плачем, под угрозой размена квартиры, мешки, кульки, тюки оказывались запакованы. Вид их устрашал еще больше, чем при приезде, а казалось, хуже багаж выглядеть не может, но нет, может. Каждый сквозь зубы цедил: «Все, это последнее лето, больше никогда».

«Будь оно все проклято», – на прощание говорила бабушка.

Мы присаживались, без этого никак. Осматривали опустевший дом. Прощались каждый раз навсегда. Сосновое зимой всегда горело. Горели дома, корпуса в лагере, деревья, магазины, даже станция горела. Наш дом тоже не был застрахован, да и не принадлежал он нам никогда. Именно, поэтому, сборы всегда оказывались так трагичны, оставить на следующий год хоть что-то представлялось невозможным.

В доме – эхо, полы вымыты.

Я попрощалась с домом задолго до отъезда, месяца полтора я уже прощалась, ровно с середины лета.

А сегодня вот, настоящий конец, и нельзя к нему подготовиться, как выясняется.

Ком в горле.

Встаем. Ключ в замке.

Все! Прощай, Сосновое!

Путь назад был грустным, мы с родителями – на поезде, бабушка с продуктами, накопленными за летом, нажитыми непосильным трудом, – в грузовике. Опять же, приехать по замыслу требовалось не заметно, ибо вдруг соседи заметят, сколько у нас чемоданов, а если они еще пересчитали, сколько мы увозили и сколько привезли (!), так и до ограбления не далеко, а до сглаза – вообще рукой подать.

Но в нашей семье понятия «не заметно» не существовало, а помноженное на невозможность «незаметно» в нашем доме на проспекте Суслова (нас уже переименовали), это давало какие-то всегда уникальные комбинации, какие угодно, но только не «незаметные». Поэтому, возвращались мы еще громче, чем уезжали.

В поезде я не могла отделаться от чувства, что я уже не в Сосновом, но еще не дома. Я с завистью смотрела из окна вагона на тех, кто в драных штанах тащил козу во двор или ругался с соседом, они никуда не ехали, оставались на своем месте. А я, временно лишившись точки опоры, чувствовала себя очень неуютно. Бабушка часто говорила: «Ни дна тебе, не покрышки». Именно так и можно было обрисовать мое состояние дороги обратно. Подавленное и подвешенное.