Это был один из немногих раз, когда он смеялся над моей шуткой.

– У нас закрутился какой-то жутковатый гормональный роман на три месяца, – я прикусила губу. – А потом… потом мы поженились. Я переехала сюда окончательно. И… все.

Шварц пристально смотрел на меня.

– С ума сойти, – заключил он.

А я уже не могла остановиться, мне нужно было делиться, я молчала слишком долго.

– Вряд ли он меня любил, но я его чем-то привлекала.

– Неудивительно, – смущенно пробормотал Шварц.

Я пожала плечами.

– И еще, наверное, ему нравилось, что можно не скрываться. Я уже все знала, я уже его не отвергла, не испугалась. Хотя я бы на его месте с такой странной не связывалась… Но я же говорю, он ничего не боится. Так что – я стала возможностью излить душу… Хранительницей откровений.

– Любопытно звучит, – задумчиво выговорил Шварц. – Но как-то… не очень взаимно. Как будто его ваши откровения не интересовали.

– А так и было, – я улыбнулась. – Снегин, вообще, всегда любил тихие места. А болтовня ему не нравилась. Он предпочитал быть единственным, кто может говорить.

– Это точно, – кивнул Шварц. – Я помню. Ему всегда хотелось быть неповторимым великим оратором. Ощущать… свою значимость.

– Видишь, как бывает, – усмехнулась я. – Человек живет больше ста пятидесяти лет, а так и не повзрослел…

Я так легко перескочила на «ты», что даже не сразу заметила это. Может, сама вдруг начала себя ощущать очень взрослой и немного бессмертной.

– Тебе поэтому нравятся тихие места? – спросил Шварц, чуть понизив голос.

Я посмотрела на него. Кажется, я впервые в жизни начала что-то понимать.

Наше первое свидание в музее. Снегин наклоняется ко мне, гипнотическим голосом вещает про огромного моллюска, лежащего под стеклом. Занят своим любимым делом: очаровывает женщину своим умом и харизмой, является большим, неповторимым, значительным.

Мы занимаемся любовью в библиотеке за стеллажом с фантастикой. С корешков на нас смотрят Стругацкие и Уэллс, мы стараемся не издавать ни звука, хоть на всем этаже и нет никого, кроме нас и молодой девушки-библиотекаря, которая любезно пустила нас сюда и скрылась в недрах фонда. Снегин когда-то помогал ей подготовиться к поступлению в институт. На секунду появляется мысль: может, она была на моем месте? – и тут же захлебывается жарким удовольствием.

Мы не спали всю ночь, и вот теперь шагаем по пустой рассветной набережной. Он читает мне стихи. Подумать только – их авторов он застал живыми…

Он ведет меня на прогулку в некрополь. Дарит цветы. Я смеюсь:

– Надеюсь, ты их не прямо здесь собрал?

Он пристально смотрит на меня.

– Юмор – это не твое. Лучше ничего не говори.

И я больше не говорю. Почти никогда.

Я молчу, искренне веря, что так проявляю к нему уважение, упуская один момент: он ко мне уважения не проявляет никак и никогда. Я молчу, унижаюсь, сжимаюсь в комок под его взглядом, жалко скулю…

Сколько времени я считала, что это такая любовь?

Я стояла рядом со Шварцем, опустив голову. Мне хотелось ударить себя по лицу, но вместо этого я приложила ладонь к переносице.

Я ненавидела себя со всей возможной силой: за то, как искала Снегина во всех безмолвных местах – в музеях, в библиотеках, на набережных, в некрополе, – и за то, как отказывалась это осознавать.

Зачем он мне нужен? Низачем. Я с ним жить не буду никогда, в постель с ним не лягу, даже на порог не пущу. Но почему-то мне важно знать, что он существует. Искусствовед, юрист, мошенник, сектант, сумасшедший… Он не привиделся мне, он есть. Мне нужно подтверждение этому.

Шварц хотел мне что-то сказать, но я боялась, что он снова попадет в точку, поэтому сделала шаг в сторону: не время сейчас, я занята.