В своё время – после ХХ съезда – я очень естественно вписалась в нишу с теми, кого потом назвали «шестидесятниками» и лучшим из которых был Булат Шалвович.

Я пишу Вам об этом так длинно, чтобы объяснить, почему же мне так скверно (…)

Моё горе перешло в тихую грусть после сна, в котором я вела довольно долгую беседу с Б.Ш., где он меня уговаривал не мучаться и объяснил, почему должен был уйти: «Понимаете, время кончилось. Пора». Вот бы Фрейду рассказать…

Но во время передачи, посвящённой Окуджаве, плакала.

Спасибо, что подробно написали о нём, счастливый Вы человек, что видели его близко и всяким. Я ведь тоже его любила – всякого. Я всё вспоминаю его «Пора» из сна. Умерли, погибли, неузнаваемо изменились любимые мои «шестидесятники» – недавно повторяли фильм про них – старый, Виноградова. Нет Шукшина, Высоцкого, Шпаликова, О. Даля. Во что превратился О. Табаков, каким исписавшимся монстром стал А. Вознесенский, противно-манерной молодящейся старушкой стала красавица Белла – тогда наивно-романтичная, ныне – со следами «не былой красоты на лице», а всех мыслимых пороков. И ведь словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой. Господи, прости, ну что я на неё бедную накинулась?!

Просто мне вдруг стало неуютно жить не в моём времени. Уж на что Солженицын был шире всякого времени, а достал его инфаркт – сейчас и в России, а не в тихом Вермонте. Господи, да почему же не назвать площадь или проспект именем Солженицына при его жизни?

(…) Наша припрезидентская молодёжь мне, в общем, приятна, но светлых надежд не внушает. Именно оттого, что они и впрямь «чтут уголовный кодекс», наверное, но насчёт моральных установок – большие сомнения. Вы ведь тоже об этом пишите в своём отклике на статью в «Известиях». Но среди зверинца Думы молодые и симпатичные Немцов и Сысуев – просто отрада для глаза. А Сысуев ещё и бардовские песни хорошо поёт. И все-равно – из другого времени. Гайдар – из «своего»… Не говоря уж о С.А. Ковалёве – этот из «праведников». Только его не видно и не слышно.

И не столько власть отталкивает интеллигентных, честных и праведных, а народ – то ли это слово в кавычках писать, то ли без. О «людях холопского звания» написал Некрасов: «Чем тяжелей наказание, тем им милей господа». Уж очень их много, жаждущих «сильной руки». А способность к забвению – феноменальная! А зависть – патологическая! А полная неспособность к раскаянию… И это всё – у родного народа. И я перечислила только те качества, которых, к счастью, нет у меня, а сколько общих, увы, не лучших черт…

Опять меня занесло в высокие сферы. А надо просто жить и радоваться лету, солнышку, тому, что скоро приедет из Москвы любимый ученик, что на днях начну читать «Исторические силуэты» Кизеветтера (…)

– 1919-й год. Маруся заболела тифом. А поскольку питание было отвратительное, она просто заболела скоротечной чахоткой. И умерла в несколько месяцев – даже полугода не прошло. В таких случаях говорят: сгорела.

Мой старший брат Вадька родился в 1920 году, в марте месяце. Маруся умерла в 21-м. А в 1923-м папа женился на моей маме, учительнице Александре Фёдоровне Благовидовой.

Потом, уже взрослой, я спрашивала папу, разглядывая его фотографию времён НЭПа, где он в каракулевой шапке, отъевшийся: «А какое настроение было, когда ты стал таким толстым?» – «Ты знаешь, жить стало намного легче и спокойнее. Но люди перестали гореть. А раньше они горели». – «И ты горел?» – «А как же?» – «Ты мне, пап, про Швера много рассказывал. И Швер горел?» – «Он-то больше меня!»