…Глаза постепенно привыкли к темноте, дышать стало легче, и только сердце гулко стучало: ушёл! Жив! Спасся!

Не обращая внимания на боль в ноге, ощупал рану. Штанина ниже колена и носок разодраны в клочья и насквозь пропитаны кровью, то ли волчьей, то ли своей. «Распарывать не буду», – решил Георгий, – «а то обморожу». Кое-как разодранной нижней рубахой туго перетянул ногу прямо поверх скользких от крови клочьев ваты и тряпок. Снаружи было тихо, но по шорохам и сопенью Георгий понял – они здесь и не уйдут.

Начали коченеть руки и ноги, и он вспомнил о потерянных рукавицах и шапке. Попробовал пошевелить пальцами на порванной ноге, не удалось. То ли кровь схватилась ледяным панцирем, то ли мышцы разорваны. Закружилась голова, перед глазами всё поплыло, и чтобы не потерять сознание он спиной прислонился к деревянной стене и стал делать глубокие вдохи, прогоняя дурноту. Только не отключаться, не упасть – это смерть, но не было сил даже открыть глаза. После страшного перенапряжения погони и боя организм отказывался работать, вместе с каплями крови из раны его покидали последние силы. И всё-таки превозмогая усталость, волевым усилием Георгий стряхнул с себя оцепенение. Привстал на локтях, и держась за стенку, поднялся, опираясь на целую ногу. Наступил на раненую – гримаса боли перекосила лицо: больно, очень больно, но кое-как передвигаться можно и на двух ногах.

Будка была деревянным вагончиком – два на четыре метра, с полуметровым оконцем на уровне плеча. Пола не было, прямо на землю навален утоптанный лапник, в углу стояла бочка с прорубленным сбоку отверстием и трубой уходящей в крышу. Георгий с трудом стянул ватник вместе с рюкзаком, достал из жестяной банки спички, вырвал из подмышки клок сухой ваты и стал разжигать лапником печь. Весело заплясал огонь по сухим веткам, согревая руки и вселяя надежду.

Подкинув побольше сучьев, достал фляжку и большими глотками допил чай со льдом, сунул в рот кусок замёрзшего хлеба и прислонился спиной к печке. От одежды шёл густой пар, потрескивали в огне ветки. Разомлев от тепла и спокойствия, обессиливший человек впал в забытьё, уплывая на мягких волнах тумана воспоминаний…

…На следующий день после субботнего выпускного бала все разъезжались по домам. Гера с Любой отправили вещи с машиной, и, не сговариваясь, нашли какой-то предлог, чтобы задержаться – не хотелось ехать вместе со всеми.

Постояв немного перед опустевшей, ставшей родной школой, переглянулись и медленно пошли, каждый занятый своими мыслями. В конце улицы одновременно обернулись, бросили прощальный взгляд на школу. Люба грустно вздохнула, смущённо улыбнулась, встретившись с Герой глазами, и уже не оборачиваясь, они бодро зашагали по пыльной дороге ведущей из города, к своей новой взрослой жизни.

Для них, выросших в деревне, пройти десяток километров от райцентра до Сосновки не составляло большого труда, тем более что они были вместе, рядом, чего не могли себе позволить в школе. И хотя все давно знали про них и весело, беззлобно поддразнивали, на людях они держались, подчёркнуто холодно и отчуждённо.

И шли они, переполненные радостью свалившейся на них свободы и беззаботности, распираемые счастьем присутствия друг около друга, накрытые синим куполом безбрежного океана тишины и спокойствия.

Грунтовая дорога вела их меж бескрайних полей изрезанных неглубокими балками. Далеко впереди эту сине-зелёную идиллию перечёркивала темнеющая полоска леса. Ближе к полудню было пройдено больше половины пути. Солнце, иногда скрываемое редкими облаками – нещадно пекло, и шагалось в этом мареве уже не так бодро, как утром.