Великий правитель бывает (хотя и нечасто) вынужден жертвовать своими частными предпочтениями ради своего же публичного интереса. Но мудрый правитель не станет считать, будто такое ограничение свободы действий является рабством. И правда: если таким было предыдущее правление, а его итоги мы только что описали, то надо, не меньше во имя любимого нами суверена, чем ради самих себя, услышать действительно убедительные аргументы, прежде чем отказаться от максим прошлого правления или пойти против этого серьезного недавнего опыта.

Одной из основных тем, которую муссировала и муссирует данная школа политической мысли4, является ужас перед ростом аристократической власти, пагубной для прав короны и баланса существующего строя. Любые новые полномочия, обретенные Палатой лордов или Палатой общин, или короной, определенно должны возбуждать жгучую зависть у свободных людей. Даже новый беспрецедентный законодательный курс, без явной и серьезной на то причины, может быть поводом для оправданного беспокойства. Не стану утверждать, будто в Палате лордов не было предпринято попыток уменьшить законные права подданных. Но если они и были на самом деле, то исходили не от аристократии как таковой, но от тех же сил, что подтолкнули к таким же действиям Палату общин. А ведь эта Палата, при неудачной попытке изменить своим избирателям и будучи в этом обвиненной, не могла бы иметь ни власти, ни желания противостоять подобным попыткам других органов. Данные попытки в Палате лордов можно именовать аристократическими не больше, чем действия по отношению к Мидлсексу со стороны Палаты общин можно именовать демократическими.

Верно, что пэры обладают большим влиянием как в королевстве в целом, так и в отдельных вопросах ведения политики. И это влияние невозможно пресечь, ибо они – собственники, а пресечь влияние собственников можно только искусственно ограничив права собственности: предприятие крайне сложное, учитывая, что собственность и есть власть, да и ни в коем случае не желательное, пока жив еще дух свободы и есть еще средства, которые поддерживают его. Если некоторые пэры обрели в стране влияние, будь то благодаря мундиру, честности, законопослушности, общественным и частным добродетелям, то народ, от которого это влияние зависит и из которого оно исходит, никакими уловками нельзя будет убедить, будто величие данных пэров является проявлением аристократического деспотизма, ибо он знает и чувствует, что оно является результатом и доказательством его собственной важности.

Я – не друг аристократии; по крайней мере, не в общепринятом смысле этого слова. Если можно порассуждать, что было бы при уничтожении существующего строя, то я смело могу сказать: если бы он перестал существовать, я бы куда охотнее желал бы, чтобы он обрел какую-нибудь иную форму, чем растворился бы в суровой и высокомерной власти. Но вне зависимости от моих преференций я не этого боюсь. Вопрос о влиянии двора и пэрства – это не вопрос, какая из двух угроз меньше, а какая ближе. Того называю я слепцом, кто не видит, как большинство пэров, вместо того чтобы оставаться независимыми, слишком уж легко забывают о своем достоинстве и сломя голову несутся смиренно прислуживать. Боже, если б только вина наших пэров состояла в чрезмерной непреклонности. Стоит заметить, что наши господа, столь сильно завидующие аристократии, не жалуются на власть тех пэров (которую сложно назвать небольшой или незначительной), которые всегда встают на сторону двора и чье влияние можно считать частью неотъемлемой власти короны. Тут все в порядке. Но если некоторые пэры (а мне жаль, что их не так много, как следовало бы) защищают себя и народ от тайного влияния и теневого правительства, тогда уже начинают бить в колокола, тогда строй в опасности и вот-вот обернется аристократией.