Платон бросил острый взгляд.

– То, о чём мы думаем, в итоге становится нашим мнением, действием, привычкой. Ты никогда по-настоящему не верил в свои мысли, и здесь кроется ключ ко всему. Наши мысли создают нашу реальность. Измени свои мысли – изменишь свою жизнь.

Остап молчал, погружённый в размышления. В его глазах мелькало что-то, похожее на понимание. Возможно, это было начало нового пути.

Завеса приоткрылась – не столько ткань, сколько сама грань между мирами. Пыльные складки штор шевельнулись, впуская не свет, а нечто дрожащее, зыбкое – искажённую копию реальности. Съёмочная площадка предстала будто в кривом зеркале: декорации дрожали, как поверхность воды, фигуры людей колебались, теряя чёткость, а голоса звучали с пугающей ясностью – неестественно раздельно, будто исходили из глубин иного пространства.

Образы прежних героев – словно отголоски чужих снов – возникали в тенях павильона, полупрозрачные, незавершённые, и исчезали, стоило на них взглянуть. Было ли это воспоминанием? Иллюзией? Или тонкой гранью между «было» и «никогда не случалось»?

Свет пульсировал, не освещая, а дразня: он то вспыхивал, то угасал с непредсказуемой частотой, создавая эффект стробоскопа. Казалось, само время разорвалось на отрывки. Тени двигались с опозданием, будто отставали от своих тел, вязко цепляясь за пол. Запах горящих ламп смешивался с ароматом кофе, свежим и горьким одновременно, и призрачной пылью старых, забытых постановок. Всё здесь было знакомым, но… чужим. Чуть-чуть сдвинутым. Как будто кто-то пересобрал привычный мир, не зная, где у вещей перед, а где – изнанка.

– Стоп, Евгений! – голос режиссёра разрезал воздух, словно крик в пустом соборе. Он стоял в тени, лицо бледное, как старая киноплёнка, глаза горели.

– Снова всё не так. Посмотри на себя. Видишь? В твоих глазах нет ничего. Ни жара, ни страха, ни пустоты. Только… тишина.

Он сделал шаг вперёд, в пространство между лампами, где казалось, воздух был плотнее обычного.

– Это не сцена, это ты, Евгений. Это твоя пустота играет за тебя. Ты как барабан без кожи – бьёшь, а звук глухой, распадается. Неужели в тебе совсем не осталось отклика?

Евгений стоял в круге света, будто насекомое под лупой. Его лицо дрогнуло – раздражение, злость, утомление.

– Да пошло оно всё к чёрту! – Он развернулся к режиссёру, в голосе его уже не было игры.

– Ты, чёртов философ в кожаной куртке, что ты вообще знаешь об актёрстве? Этот твой псевдосценарий – помесь шизофрении с провалом. А ты говоришь мне про страсть? Про правду роли?

Он шагнул вперёд. Свет внезапно мигнул, и на долю секунды черты Евгения расплылись, как будто он был нарисован мелом на стекле, и кто-то провёл рукой.

– Мы что тут делаем, а? Снимаем фильм? Или разыгрываем чей-то сон? У меня ощущение, что я давно проснулся, но ещё не вышел из сна.

Наступила пауза. Но не обычная – глухая, как под водой. Ни шагов, ни дыхания. Тишина в павильоне казалась живой. И смотрела на него в ответ.

Евгений замолчал. На секунду, которая показалась вечностью. Казалось, тишина снова сгустилась, словно павильон в этот миг затаил дыхание, ожидая – сорвётся ли что-то с неведомой высоты или обрушится внутрь них самих. Он стоял, будто вслушиваясь в голос, звучащий только ему – может быть, внутренний, а может, исходящий из тех теней, что прятались за софитами.

Потом медленно поднял глаза и, не повышая голоса, произнёс, будто продолжая не оконченную мысль:

– Тебе не хватает глубины…

В его словах не было ярости – только разочарование, за которым пряталась почти физическая тоска.