– Мама, а что она ест?

– Порося. Ей это надо, силы набрать. Ну, я пошла, а ты посмотри, чтоб к Матрене никто не залез. Нюра подойдет через час.

Мама ушла. Маша присела на корточки и стала смотреть, как свинья пожирает своего ребенка. Тоненькие синеватые ножки постепенно исчезали в пасти чудовища. Машу пронзило непонятное чувство. Свинья уловила это и злобно посмотрела исподлобья на девочку. Затем зарычала и оскалилась, как пес. Но внезапно покачнулась – видно, сильно ослабела, и, подавившись, изрыгнула содержимое желудка назад. Маша смотрела на животное, не понимая, что нужно сделать. Свинья все глядела ей в глаза, по брылям стекали струйки испачканной слюны. Наконец, икнув, она перевела взгляд с Машиных глаз на блевотину, от которой шли пары и зловоние. Подвижный пятачок понюхал свою опрометчивость. Маша увидела в луже куски пережеванных хрящей и поеденные поросячьи ножки. Свинья икнула опять и неторопливо, смакуя, пожрала еще раз то, что пыталась пожрать прежде.

… Омерзение Маши было настолько велико, что оно уже не было омерзением, а было недоумением, ступором или чем-то еще совсем неизвестным. Она понуро шла из хлева в дом. Из маленькой комнаты послышался детский плач. Это проснулся младший – Семен. Маша, с совершенно отрешенным лицом, взяла его на руки и села на постель рядом. Малыш кричал, потом внезапно успокоился и исподлобья, точно с таким же выражением, как недавно Матрена, посмотрел на сестру. В Машиных ушах звенело, в глазах стояла свинья, пожирающая безобразную теплую лужу, ее кровоточащая промежность, котята, застывающие в руках, мама, рожающая Семена прямо в этой комнате… Маша расстегнула свой халатик. Под халатиком набухли две маленькие грудки. Она приложила к правой из них сердитое лицо Семена, и он впился в нее губами, по-прежнему исподлобья сурово глядя в Машины растерянные, распахнутые, недоуменные, с расширенными зрачками, глаза. Кошка Пенка терлась о ноги и улеглась, грея живот. Щекотание соска маленьким язычком стало распространять блаженство. И девочка стала успокаиваться, успокаиваться и чуть не заснула и не свалилась со стула.

Этюд

(Больной С., 27 лет, маниакально-депрессивный психоз)

Родители Иванушки были художниками. Мама работала оформителем на заводе, папа – преподавал в изостудии. Как все настоящие художники, он имел длинные волосы, бороду и загадочный вид. Он часто ходил в лес на этюды и брал с собой сына. Отца тоже звали Иван.

Иван и Иванушка дружили и, казалось, понимали друг друга без слов. Иван-большой обычно выбирал полянку, расставлял этюдник и долго смотрел вдаль. Затем быстро-быстро набрасывал на мокрый лист разноцветные кляксы, потом делал несколько волшебных движений и превращал кляксы в пейзаж. Готовый этюд отправлялся на траву отдыхать, а его место занимал новый лист порезанного вчетверо ватмана – в предстартовую позицию для нового пейзажа.

Отец сыну рисовать не разрешал: «Мал еще, смотри, как пишут другие. А то можешь испортить природный дар». Был ли этот дар у маленького Ивана или нет, отец того еще не знал. Но уже тогда у него обнаруживался дар видеть цвет. «Созерцай!» – говорил Иванушке немногословный родитель, и Иванушка созерцал. Он прищуривал глаза и сквозь решетку ресниц видел радугу. Он мог различить десятки оттенков даже в белой скатерти на обеденном столе. Этот стол был единственным в «малосемейке», где все они жили. Семье приходилось ютиться в одной комнате уже семь лет и ждать долгоиграющую квартиру.

Кроме стола, в комнате был шкаф, полки (заставленные папиными этюдами и маминой чеканкой) и две никелированные кровати: большая – для родителей, и для Иванушки, где он и спал.