Я много спорил, доказывая на фактах, разоблачал формалистов и, наконец, отказался вести планы. Этот отказ совпал с еще одним конфликтом, после которого директором было официально заявлено: «Или я или он».

Суть этих разногласий в следующем: директор решил основательно угодить, поставить обучение таким образом, чтобы большинство учеников (как максималист он говорил «все ученики») шло на завод и стройки простыми рабочими и обязательно целыми классами.

Для обработки масс в коридорах и классах понавесили гирлянды крикливых лозунгов и плакатов, срочно расширили производственные мастерские, поступила безапелляционная инструкция настойчиво пропагандировать «простой, но благородный труд рабочего», неустанно воспитывать у подростков «рабочее сознание». Новая затея развернулась во всю ширь, нужно было на уроках биологии внушать, как полезно и необходимо физически трудиться, в доказательство, выдвигая тот факт, что постоянный физический труд создал из

обезьяны человека. И на английском дети пищали о стройках и заводах, составляли топики, как нужно укладывать кирпичи и штукатурить стены; а я всю историю развития человечества должен был рассматривать как трудовой процесс, приведший людей к торжеству прогресса.

– Вы им рассказывайте, что Петр Первый был и плотником, и каменщиком, и… так далее, кем он там еще был? А смог бы он укрепить Россию, не занимаясь физическим трудом? Это же так ясно! Тысячелетия трудились крестьяне и пролетарий. А трудовые примеры в годы первых пятилеток строительства социализма! Вот и проводите подобные параллели, вы же умный человек, – поучал меня директор.

Наши бойкие учителя литературы тем и занимались, что без устали вдохновенно изображали, как Павка Корчагин потерял последнее здоровье на стройке узкоколейки. Чуть ли не еженедельно проводились субботники, но что самое печальное – сверху одобряли всю эту затею, меня же, за противление общественным идеям, за недисциплинированность и аморальность директор тактично уволил и, не найдя законной защиты и нового места, я был вынужден скоропостижно уехать.

Вековой выслушал меня внимательно, не перебивая.

– Самодурства везде хватает, – сказал он, когда я закончил. – Вот иногда думаю: откуда оно берется в новых поколениях, когда достаточно примеров в прошлом? От неграмотности, что ли? Тут еще и тщеславие, конформизм, как вы думаете?

– И это, но я заметил, что самодурство свойственно тем, кто не имеет собственных мыслей и от этого приспосабливается к любым требованиям, трусливо преклоняется перед властями. И что интересно – образование тут роли не играет. Так легче быть сытым.

– Но в наше время сыты все!

– Но качество пищи относится к понятию сытости, – произнес я дикторским тоном.

И мы рассмеялись.

Настал черед Векового рассказывать о конфликте в прежней школе.

В отличие от меня, он не воевал с директором, а самозабвенно увлекал ребят литературой, походами, спорами и театром. Его поначалу хвалили, но вскоре забеспокоились, заметив, что ученики становятся «больно языкастыми»; закрыли театр, потребовали исполнения программных требований, а после того, как один из старшеклассников на школьной линейке выступил в защиту Векового и три класса несколько дней в знак протеста не посещали школу, Сергея Юрьевича – «тайного и непосредственного организатора бойкота» – срочно перевели к нам.

– Новый адрес я так и не послал ребятам. Переписка – это уже не то. Они растут, – вздохнул он.

Я теперь с грустью вспоминаю наши чудесные вечера, наши долгие разговоры.

Чаще всего Вековой приходил ко мне поздно – часам к девяти-десяти. Вечером он занимался репетициями спектаклей или вёл литературный кружок.