а я не такой – гуманный, приношу добро, я живу, а не они. Глупо!

Ограниченно! И пошло. Добра они не приносят, потому что беспомощны и служат объектами насмешек для тех, кто просто физически может постоять за себя, за свои физиологические права потреблять и размножаться. Но и те, и другие проживают жизнь зря. Иногда стоит внимательно посмотреть, как человек устраивает свой быт, чтобы понять, откуда что взялось. А я-то думаю, почему она такая вялая? У нее оказывается – запросы! Лишних людей в природе нет и в обществе тоже. Есть самоотстраняющиеся, в принципе, тот же инстинкт самосохранения, и неполноценные…

После этого посещения он, к моему удивлению, несколько раз побывал у Натальи Аркадьевны и однажды сообщил мне, что выложил ей все, что о ней думает.

– И это повлияло! – радовался. – Я уверяю вас – повлияло, хоть мы и поссорились. Если хотите убедиться, через месяц зайдите к ней, нет, через неделю – прежнего порядка уже не будет! Нет, я не то что бы… Я за порядок, но я против мещанства.

Я заметил ему, что он самодовольничает.

– Почему же? – возразил Сергей Юрьевич. – Я попросту знаю, каким людям можно сказать все, что о них думаешь, а каким говорить нельзя, поздно. Есть такие – за разоблачение бить станут – привычки и рефлексы дороже всего. А Наталье Аркадьевне лучше будет. Я с ней обязательно помирюсь, вы не переживайте.

Они действительно скоро помирились. Наталья Аркадьевна начала принимать в постановках и организации спектаклей активнейшее участие, всех тормошила, бегала по классам, предупреждая ребят о репетициях, спортом занялась, ходила по вечерам на волейбольную секцию.

Все это легко объяснялось тем, что и Сергей Юрьевич вечера проводил в школе, он то и дело что-нибудь затевал с ребятами: то кабинет оформляют, то устроят читки книг, то просто беседуют о чём угодно. Эти беседы обычно оканчивались громоподобными спорами, которые к следующему дню доказательно разрешались с помощью книг, цифр или живых авторитетов. Я тоже иногда участвовал в спорах и с удовольствием замечал, что у ребят постепенно появляется умение доказательно мыслить. А еще недавно они и говорить толком не умели, на уроке поднимешь, спросишь, а ответ из трех-четырех слов.

Сергей больше всех радовался происходящим изменениям, он без конца хвалился успехами своих театралов, а я, слушая его, специально, чтобы вызвать новый прилив красноречия, недоверчиво кивал головой и посмеивался.

Жизнь бурлила вокруг него, уступая силе, которая ему самому не давала покоя; энергия этой силы приводила людей в состояние замешательства, беспокойства и сомнении.

Все жили в напряженном ожидании: завтра будет нечто новое, экспериментальное, и для завтрашнего дня нужны бодрость, ум и знания.

Ребятам такое напряжение шло на пользу, они быстро научились ценить будущее, беречь для него силы. Консервативный же ум многих наших педагогов не имел той детской гибкости, что дает возможность видеть в новом ценное и полезное. Но этот серьезный недостаток не мешал нашим дамам готовить крупное педагогическое сражение.

Савина и К°, постоянно используя малейшие промахи Векового, старались «раскрыть мне глаза» на «безответственное поведение этого молодого человека». Впрочем, от имени остальных со мной беседовала одна Савина, которая и твердила о «возмущенном общественном мнении», о тех последствиях, которые мне после скорою бегства Векового «придется разделить», о «вконец разболтанных подростках» и пр. и пр.

Остальные «возмущенные» до поры помалкивали, помня, что сами имеют достаточно грешков, на которые я могу при необходимости сурово указать. И им приходилось досыта, втихую, набалтываться о «развращенности и пагубном влиянии» Векового. Заходя в учительскую, я заставал там доблестных дам в самой что ни на есть боевой словесно-эмоциональной форме. Увидев меня, они, естественно, смолкали, но по довольным, оживленным лицам можно было легко догадаться, что единодушия и взаимопонимания наши оппозиционерки достигли полнейшего.