***

Отец часто брал меня с собой, когда отправлялся в лес за грибами или черникой-земляникой. Или за черемухой. Да-да, поскольку у нас в семье любили пироги с этим хрустящим лакомством, а собственное дерево под окнами не могло надолго обеспечить нас сырьем, то отец собирал черемуху в лесу, где у него были примечены самые богатые плантации в диких и малодоступных местах.

Мы с ним набирали черемухи два больших бидона и располагались перекусить. Какое наслаждение было запустить ладошку в горку черных ягод и набить ими рот! А потом терпеть вяжущее ощущение, возникавшее во рту, выплевывать косточки…

Больше всего отец любил собирать грибы. Когда была возможность, я шел с ним, и мы подолгу бродили по заросшими лесом холмам вокруг пруда. Отец учил меня отличать настоящие опята от ложных, угадывать под слоем хвои бугорки, где прятались маслята, иногда совсем крошечные, но рядом обязательно находились их братишки, а дальше, ближе к еловому стволу, и целая семья попадала в наши сети. Зоркие и опытные отцовские глаза замечали гораздо больше грибов, чем мои, и часто он показывал посохом на самые лакомые и крепкие подберезовики и подосиновики. Я радостно бросался туда и беззастенчиво считал этот гриб своей добычей.

Когда я немного окреп после болезни и отбросил костыли, папа начал постепенно втягивать меня в хозяйственные дела. Особенно много хлопот в деревенском доме доставляет заготовка дров. Сколько мороки! После завоза новой машины с топливом, мы с отцом складывали доски и стволы в штабеля, потом пилили их и кололи. Семь потов сходило, когда зимой, в телогрейках и ушанках мы возились с топливом. А без него было не прожить – наш дом был довольно просторным и не очень хорошо держал тепло. Помимо большой русской печки, была еще круглая голландская печь в жилой комнате, обе пожирали уйму дров. И все равно холодными зимами иногда в нашем доме пробирал озноб. Тогда тянуло посидеть у открытой дверцы голландки, подбрасывать в ее пасть поленья и завороженно следить, как огненная саламандра пляшет по багровым, малиновым, пурпурным угольям… Вновь вспоминаю строки Чухонцева:

Это огонь невидимый все пожрал,

прахом развеял видимое глазами,

только его языки и его оскал

знают, какие печи гудят под нами,

голая пустошь всюду, она же сад,

тысячелетние тени во мгле дрожат…

***

Улица Возмутителей, на которой мы жили, шла по одному берегу Ревдинского пруда, а на противоположном берегу, наискосок, раскинулся завод, на котором отец работал. Основанный еще Акинфием Демидовым, в советское время завод превратился в одно из градообразующих предприятий – Ревдинский метизно-металлургический завод. Всю жизнь отец был связан с этой работой, вкалывал оцинковщиком в горячем цехе. И даже, когда он достиг пенсионного возраста, не хотел расставаться с работой, долго держался, пока его не попросили уйти – силы были уже не те. Но и тогда он не желал быть простым дачником – устроился дворником в заводской детсад. И всегда родители старались помогать мне материально, даже когда оба жили только на пенсию…

Наша семья обитала в деревянном доме с большим огородом. Улица Возмутителей тянулась вдоль пруда по высокому берегу, прямо напротив плотины и завода. Зимой я с ребятами-соседями катался на лыжах, вихрем съезжая с горок на пруд, а летом мы купались в самом конце улицы, где она переходила в большой луг, постепенно снижающийся к песчаной косе и пляжу. Отец ходил на завод пешком – летом вдоль пруда получалось несколько километров, а зимой по льду до плотины выходило намного короче – всего минут десять.

Когда я был маленьким, название улицы меня еще не интересовало. Но в шесть лет, во время болезни, молоденькая медсестра в больнице, записывая наш адрес, захихикала и спросила маму (тогда я еще слышал):