– Осторожно! – выкрикнул санитар. – Дорогу! Дорогу каталке!

Больные закрутили колесами инвалидных колясок, прибиваясь к стенке; кто-то не справлялся, понадобилась помощь санитаров.

Новенькая, бледная, лохматая, в серо-землистой робе, приподняла голову и ошарашенно обвела взглядом пространство, в которое она попала. В изумрудных глазах ее возникло изумление, она бессильно уронила голову:

– Ансамбль имени Иеронима Босха, – прошептала она чуть слышно.

Но санитар услышал:

– Ха-ха, Босх, да и Брейгель в сравнении с нашей братвой отдыхает.

– Что? – ахнула она и пробормотала. – Как же меня-то угораздило так упасть… пасть на миру…

Каталку везли по коридору, штукатурка которого во многих местах была стерта и отбита каталками, как это бывает с домами в узких улочках, доступных для проезда транспорта.

– Кушать подано! – наконец, прозвучал долгожданный пароль для старта.

Кресла-коляски наперегонки зарулили к столам, толкая друг друга, как на аттракционе в луна-парке.

Только Туш в вязаной шапочке, на которой появился красный значок, не двигался с места, вытянул худую шею и повернул голову вслед каталке:

– Медсестра! Медовая сестра! Ой, не могу! На помощь! Меду мне, меду медицины! Он умирает! Он – это я! Я – Ту-у-уш!

Заставка

Город утюжил фургончик и замирал у рекламных щитов и тумб, из него выбегали двое верзил в синих комбинезонах и кепках, сдирали афиши с ликующей наездницей и наклеивали новую, с плачущим клоуном; на его улыбке до ушей красовалась строка:

«Последнее представление гастролей Глоб-бального цирка».

Бальные танцы в фойе и вперемежку с акробатическими номерами входили в его программу.

Было ранее утро. Город только начинал отходить ото сна.

В клинике «Встань и иди» утро начиналось раньше, чем на шарикоподшипниковом заводе. Лечение – мучение, требующего от пострадавшего полной отдачи сил и времени. И начинается оно по солнечным часам. Час сердца древности печени, к примеру, наступает, когда стрелки на циферблате показывают шесть утра.

На завтрак в клинике по палатам разносили чай или кофейную бурду, два сухаря или три печенья, и повидло трех видов на любой выбор в упаковке ёмкостью в чайную ложку. Грета, негодуя в душе от голода, ибо обессиленный после операции организм требовал топлива, отказалась от этой манны небесной, чтоб не дразнить напрасно аппетит. А операции довелось ждать пять дней, которые ушли на обследования, плюс выходные.

Сенсация произошла, когда ее усадили на кресло-коляску и отвезли к умывальнику, где она впервые после полета с единственной ступеньки в эту бездонную пропасть, в которую угодила с нее, умылась водой из-под крана и обтерлась влажным полотенцем до пояса. Собственно, это и была сенсация. Над умывальником висело зеркало, и она видела, как вода смывала железную маску серости, оставленную пыточной болью, отталкивающими, но неизбежными процедурами, перенесенными из-за травмы конечности, выведшей из строя всю идеально отлаженную жизнедеятельность натренированного организма. Одно колесо автомобиля проколото – он и не едет. Вода смыла и следы циркового грима, ведь Грета попала в госпиталь с представления – с глоб-бала на корабль.

Умытое лицо теперь отражалось в зеркале, как акварель в сдержанных утренних тонах: волосы были гладко зачесаны и стянуты резинкой в хвост, только глаза на акварели – были будто инкрустация из изумрудин под сенью густых ресниц.

Грета улыбнулась и подмигнула своему отражению:

– Ну, привет, рожденная летать, придется поползать!

Вернулась в палату, и сама натянула на себя спортивный костюм, чем вызвала восклицания санитарок, омывавших, одевавших не столько больных, сколько поломанных, покореженных людей: