Не помнил Володька и того, как попал домой, как очнулся на кровати прямо в одежде. Голова кружилась, все быстрей, перед глазами возникали и таяли радужные круги, а за окном густо мельтешили снежинки. В ушах переплетались разговоры вчерашнего дня и вечера, звенели стаканы, а к горлу подкатывал неприятный комок… Яковлев не выдержал и побежал в ванную.

Померкшее сознание постепенно к нему возвращалось. Он начал вспоминать, как кошмарный сон, события минувшего дня, но что-то распадалось и ускользало, и он никак не мог ухватиться за разгадку: что же случилось и отчего какой-то камень мешает спокойно дышать. Владимир подошел к окну, распахнул его широко, и свежий, ворвавшийся в душную комнату воздух взбодрил, как эликсир, и согнал оцепенение.

Стояло зимнее утро. Снег непривычной пухлой пеленой лежал на еще вчера грязных тротуарах, на покатых крышах, на балконах домов, на сучьях старых лип, на шапках горожан. Лениво кувыркаясь, он падал сверху, тычась в мерзлое оконное стекло. Приложив щеку к его холодной поверхности, Володька чувствовал этот мороз, собственную угнетающую слабость и одновременно благодать обновленных, безупречно чистых, притягивающих своей белизной улиц. И вдруг эта тонкая нить ощущений оборвалась, исчезла, и за витриной кинотеатра «Старт» бросился в глаза рекламный плакат. Названия Яковлев не прочел, а вот рисунок – целующиеся парень с девушкой, – как жгучая яркая вспышка выстрела, ударил по памяти. Володька нахмурился и отвернулся. Взгляд упал на фирменную, эротического содержания картинку из «Плэйбоя», и краска стыда поползла по его лицу. По коже пробежали мурашки, и стало плохо: стол и диван покачнулись. Со звериной силой содрав приклеенный на обои ватман, Володька разорвал его в клочья и брезгливо отбросил в сторону, как смердящую тушку убитой крысы. Было противно. Он не знал, что происходит, куда пропало чувство радости и нежности, почему нет того спокойствия, которое было в присутствии Лехи и тогда, в автобусе, когда ехал с концерта… Но он понимал и даже, качая головой, бормотал вслух: «Это не должно повториться». Яковлев себя презирал. И чтобы скинуть это гнетущее состояние, он с радостью выскочил на улицу, не застегивая куртку, чтобы мгновенно окунуться в волнистый студеный воздух.

О школе он и не вспомнил.

Леха не зашел ни в этот день, ни на следующий. Он не появлялся и дома, пропал. Плача, мать расспрашивала всех, кто видел сына в последний раз. Насупившись, Володька не сказал о нем ни слова, только после уроков, молча и быстро собравшись, он исчез. Как чумной, ходил допоздна, по друзьям Алексея, объехал вдоль и поперек город, но никто не мог сообщить о Лехе что-либо вразумительное. После не увенчавшихся успехом поисков Яковлев винил себя. В том, что оставил друга, что раздражался по пустякам, уже начал думать: «Если его нет в живых, то и мне…». Володька не спал ночь, а наутро, усталый, грустный, потемневший лицом он, подходя к классу, услышал звонкий, веселый смех Куницына и рванулся к двери: «Неужели?!» Действительно, живой, невредимый, за партой сидел Алексей.

– Слава Богу! – с облегчением выдохнул Володька. Но тут же из него вылетел другой, какой-то дикий крик. Тонкий, надрывный, почти истеричный: – Ты… А ты обо мне подумал?! А о матери?! Она вся в слезах! Ты идиот! Я город перевернул, сбился с ног…

Володька яростно хлопнул дверьми и быстро зашагал прочь от кабинета, слезы, не слушаясь, текли ручьями. Догнал его Леха на лестнице:

– Володь, извини, хорошо? Погоди, ну извини, я очень прошу, очень.

– Отстань!

– Ну, Володь, я ж не хотел.