Не пришлось бы мучиться беспорядочными думами, бесполезно тратить время и силы на поиск ответов, если бы я знал о его мужестве, которое, подобно айсбергу, большей частью было сокрыто от глаз. Но я не знал. И ждал, что он обернется тасманским дьяволом, будет драться до последнего издыхания с целью сохранить ухо. Полагал услышать едкие речи, преисполненные проклятиями в адрес всех, кто причастен. Готовился к жгучим монологам, в которых станет декламировать: «Ни один из сыновей могучего рода Будур никогда не позволял никому ничего отрезать. И я не дам!». А излив слова, заплачет, упадет на колени, взмолится и попросит не разделывать его, не забирать уха. Начнет уговаривать и уповать на важность, необходимость органа. В красках опишет и клятвенно заверит, что не сможет без него жить. А когда увидит нож, будет вопить, убегать и отчаянно сопротивляться, не давая отнять ухо.

Все обдумав, с трудом убедил себя в неизбежности отсечения органа и заключил: «Иного выхода нет!». С горечью осознал: гуманных способов принудительного отсечения человеческой, детской плоти не существует. И боялся, что потребуется применить силу. Разумеется, я не допускал мыслей о драке на кулаках с десятилетним мальчиком, но произойти могло всякое. Все–таки ухо! Особенно страшился в борьбе – не сомневался, что она завяжется – нечаянно полоснуть ребенка по горлу, лишить глаза или, того хуже, убить. Поэтому на случай наступления крайности придумал было, как себя повести.

В детстве мы с ребятами, играясь, обхватывали руками шею и душили друг друга до кратковременной потери сознания. Я хорошо помнил технику приема и решил усыпить, если придется действовать против его воли. Уже обездвиженного беспрепятственно лишить уха, а после снова привести в чувства. Но, вспомнив об обстоятельствах, прекративших наши игры, отказался от идеи. Произошел несчастный случай. Один из нас заснул навсегда. Ему было восемь.

Трагические воспоминания породили тревогу, и я почти сошел с ума в попытках превозмочь себя. Оттого обратился к Богу, взмолился с просьбой, чтобы он не позволил худшему случиться, и, скрепя сердце, вошел в дом.

Буду́, поджав ноги к груди, лежал с открытыми глазами в комнате деда и застывшим взглядом смотрел, казалось, сквозь стены. Деревянный пол предательски заскрипел. Увидев меня, он поднялся.

– Мне нужно… – не смог сказать, глядя на него, поэтому прошел к окну, – твое ухо.

– Ухо?!

– Да. Иначе он не поверит, что ты мертв.

– Ах да! Помню. Он говорил… Ну, надо, так надо, – спокойно бросил он, будто отдает волосок с груди. Беспечно подошел ко мне, посмотрел в глаза, молча повернул голову и вытянул левое ухо.

Из представлений о возможном поведении мальчика этот исход был непредвиденным, неожиданным. Я растерялся от удивления. Стоял в ступоре, не зная, как приступить к воплощению замысла.

Не припоминаю, как достал нож, но помню, что несколькими пальцами левой руки взялся за ухо, оттянул и резким движением отсек плоть. Он вскрикнул и подпрыгнул от боли. Схватившись за рану, стал метаться по комнате, пока не присел на корточки в углу. Кровь стекала по рукам и капала на пол. Я побежал в машину за аптечкой, которую никогда прежде не открывал, сетуя на себя за то, что не подумал и не приготовил все заранее. Возблагодарил Бога за измятую приплюснутую упаковку бинта. Я знал, что упаковка из двухслойной пленки обеспечивает стерильность бинта, даже если утопить ее в грязи. Стряхнул пыль, осторожно открыл и вернулся в дом с бинтом.

Он сидел, опершись спиной о стену, руки висели и при малейшем движении оставляли на полу иероглифы на языке крови. Глаза его в слезах бегали в надежде найти обезболивающее. Рот открылся, помогая легким вобрать больше воздуха. Левая часть белой рубашки от плеча до груди окрасилась в багровый от набежавшей крови. Опустившись на колени, я стал перебинтовывать. Получалось плохо. Пришлось обмотать голову, закрыв повязкой левый глаз, иначе бинт соскальзывал, оголяя рану и причиняя новую боль. Губы его тряслись. Он хотел что–то сказать, но дотерпел, пока я закончу.