Он резко захлопнул тетрадь. С ним давно уже такого не было: чтобы он вот так лежал и в себе копался. С наслаждением выругался, посмотрел, куда бы забросить – подальше, дабы не мозолила глаза и не портила и без того неустойчивое настроение, – передумал и мягким равнодушным движением опустил ее на пол.

Он долго читал и устал. Помассировал затёкший затылок, отодвинулся от спинки дивана, мощно вздохнул и мощно выдохнул.

«До чего неудобно без подушки! Нужно купить в первую очередь. Потом куплю… и наволочки. Куплю, всё куплю…»

Он лежал, укрыв глаза тяжелыми морщинистыми веками, на голом диване – мужчина – в костюме и приспущенном галстуке. Руки вдоль тела, ноги прямо, дыхание ровное, здоровое, безо всякого там напряжения.

Он слушал, как из тела уходит проклятая дрожь, как сквозь поры сочится к потолку утомительное раздражение.

А голова между тем работала и работала. Как всегда. Чётко. Бесперебойно.

Тикали часы, и за стеной бубнили. Он прислушался. Ничего нельзя было понять.

«Скотство, – журчало в этот момент в голове, – вечное скотство! Было, есть, будет. И это был я. И это есть часть меня, и, значит, из этого получится моё «я». Во веки веков, аминь! Софистика. Сопельки. Не нравишься ты себе, Вячеслав Арнольдович! Вот оно – грязное бельё твоей поганенькой юности! А у кого лучше? Кто больше? Но при чем все? Ты, Веча, ты… А о других не беспокойся. На повестке дня ты. Вот и возьми тетрадочку, поддень ручонкой-то, поковыряйся, полистай, далее, далее почитай, поинтересуйся вшивеньким. Дальше и первые попоички, и первые девочки, и вторые, и… там многое, и про любовь, и про Глеба, и про живот… То-то и оно, что ты, голубчик, знаешь, что далее грязь и мура, а идеи, какие к черту идеи! – так себе гнойнички, тебе бы их и не вспоминать вовсе. А почему они были вынуждены твоё бельишко перетряхнуть – и вовсе нельзя вспоминать, истерикой новой пахнёт. А истерики тебе сейчас совсем ни к чему. Это всё переезд проклятый! Переехал, и тетрадочка обнаружилась. Сколько-то я ее не нюхивал? Двадцать один годочек. Динь-динь и всё такое. Нет, поначалу-то ты ее частенько листал, посмеивался, жёнушке зачитывал, веселился и комментировал. А потом дотронуться до нее боялся. А ноне – ноне баста! Ноне ты все этапики прошел. Звонят колокола, и ты у обочины. Вон куда занесло! Доволен, энергичен, но у обочины. У тебя жизненный принцип, ты проживешь везде…

Ну-ну, давай, давай… На самокритику потянуло. Это от тетрадочки. От юности пахнуло. От Глебова комплекса… А как этого Е.Б.? Ефим? Да-да, Ефим, Бузов, кажется. Его еще Обузой величали, что ли. Где-то бродит или во земле сырой обитает. А С.У.? С.У. ту-ту! Ручкой от борта, шляпой от сердца. Простонародье. От винта. Странствующий рыцарь. Желчь, а не мужик. И кончил со временем всё-таки. Хорошие вещички выдавал. Мутные.

Да-с! Разбрелись все от бед… С.У. мне в последний раз гадостей наговорил. Я тогда и не сказал себе, что это гадости, перестраховался, но у него и кишка тонка заставить признаться, не то что у Глеба. Инаков… Нет, сейчас бы я это вынес. И что выносить-то? Так суета, от самолюбия. Завидовал, дурак, по молодости лет. Он избранный, я не для мира сего, вот и вместе бы наблюдали за суетой, авось, там придется кому-нибудь пересказать. И про пьеску несостоявшуюся, балаганчики-балалаечники. Матушка-Русь. Она тебя воспитала, она тебя и похитила. Растащила. И куницей, и серым волком, и селезнем… Эка печаль! Ручата на себя задирать. А ну-ка!

Угу-гу! Интеллигенция!

Становись! Равняйсь! Смирно!

Слушай мою команду!

Я, Вячеслав Арнольдович Нихилов, собираю под свои златокрылые знамена лучших падших сынов отечества и непадших тоже! Я на горячем коне, с золотой медалью! Вы – на холодных с бубенцами. Я доскакал, вам еще предстоит. За дело, други! В галоп, а-ля! Я фантазирую, следовательно, я существую. Мы еще познаем жизнь во всей полноте и гармонии! Помирать нам!..