В итоге же, все выходит за границы действительного, и чувство вины, как и сама совершенная тобой подлость, перестают быть чем-то реальным. Я по определению не прав, – рассуждаешь ты – а значит все равно. Вот именно тогда то, когда тебе все становится безразлично, земля и уходит из-под ног, тогда-то все и становится чем-то потусторонним, ведь жизнь, сама реальность, как известно требует самого терпеливого и трепетного к ней участия.

Но сейчас, когда охваченное болезнью тело медленно тлело, и вот-вот должно было сгореть дотла, я и не пытался пойти на сделку с совестью, а лишь терпеливо ждал когда же костлявая разрешит все возникшие затруднения. Удивительно, но мысль о скорой моей кончине не внушала мне никакого страха, а была чем-то само собой разумеющимся. Возможно, что таковой она стала в первую очередь от того, что логика всех событий в целом, ни коим образом не исключала такой развязки, а наоборот к ней стремилась. В некотором роде, смерть была средством избавления от навязчивой реальности, и лишь мысль о возможности существования по ту сторону, страшила меня чрезвычайно. Проводя аналогии с рождением ребенка, с тем знаменательным моментом, когда новый человек покидает утробу своей матери, я видел бытие после смерти более тревожным, чем-то коим мучился сейчас. Когда я был лишь эмбрионом, – рассуждал я, едва дыша из-за сковавшей тело боли – опасность как таковая имело место за пределами моего обитания. Когда я подрос, она стала частью моей жизни. А что если в последующем она целиком и полностью поселится во мне, станет частью меня? Находя, что предположение это не лишено смысла, я тут же связывал опасность со страданием, и убеждаясь, что жизнь после смерти не что иное как самая обыкновенная подлость, грядущее издевательство над человеком, всячески отвергал мысль о её возможности.  Кому-то мои тогдашние выводы покажутся наивными и поверхностными, и это целиком и полностью так, но зачастую углубленный подход к сути вопроса приводит к пренебрежению того многого что лежит на поверхности. Да и чего можно было ожидать от ребенка, столкнувшегося с самой неприглядной стороной своей жизни, пришедшего от этого столкновения в замешательство и надломленного сейчас болезнью?

Но как бы там ни было, а выводы эти были смешны потому лишь, что целью своей ставили дать обоснование чему-то не имеющему никакой видимой причины, какому-то мистическому ощущению, притаившемуся в недрах души моей, и в чем я даже не отдавал себе отчета. То было чувство страха, перед жизнью и смертью, которое не было доступно моему пониманию, вытолкнутое из сознания цинизмом и насмешливостью. Оказавшись между молотом и наковальней, я и понятия не имел о том, что же мне выбрать, за что взяться и к чему готовится. Жизнь навязывала мне борьбу, которую я со спокойным сердцем принять не мог. Эта битва за выживание задавала новые стандарты и требовала беспрекословного им подчинения. Именно эти условия и являлись тем барьером, через который я отказывался перепрыгивать. Необходимо быть честным и разумным, справедливым и милосердным, – таковыми были эти догмы. Но разве знание всех языков мира поможет тебе в борьбе с двумя, тупыми как дерево, увальнями, перебравшими вина и потому решившими начистить тебе рыло? Нет, и еще раз нет! Борьба навязанная человеку ничем не отличается от разворачивающихся в дикой природе баталий за выживание, но если у волка есть клыки и когти, то тебе взамен их необходимо запастись бесполезными милосердием и мудростью, потому как идея человека немыслима без оных. На то ведь нам и дан разум! Но что если в действительности никто из нас разумом не обладает, а довольствуется лишь владением представления о нем?